Вспоминая сейчас об этом разговоре, Баталов думал о том самом, что Пушкарев назвал тогда периодическими партийными поручениями. Как это ни странно, но именно они, а не какие-нибудь оперативные или тактические деяния, связывали его всегда с огромной массой людей, носивших авиационную форму и делавших то самое дело, которым руководил он. И сейчас, глядя на ночной аэродром, ощущая четкий ритм его жизни, думал Баталов о высокой честности и трудолюбии всех, кто готовил к этим ночным полетам боевые машины или поднимал их в небо, руководил их выходом на ночную цель, как это делали окружающие его люди в авиационной форме, или ожидал их возвращения на земле, на остывших от ночной прохлады плитах рулежных дорожек.
Только один человек знал, что Баталов скоро расстанется с этим миром, — сам Баталов. Слишком трудными и бессонными становились ночи после тяжелых рабочих дней, слишком часто напоминало о себе утомленное сердце, которому бог знает сколько осталось еще стучать. Скоро он уйдет из этого бесконечно дорогого ему мира, мира открытых лиц и прямых сердец, больших скоростей и огромных перегрузок, длинных инверсионных душистых следов и ночных, загадочно мерцающих стартовых огней. Баталов уйдет, и тогда любой из ныне подвластных ему авиаторов, от юных сержантов и до седеющих уже полковников, может сказать: мы потеряли его одного, он же потерял нас всех. Да, такова жестокая логика существования.
Антон Федосеевич вздохнул и отошел от окна. Жизнь кипела и на земле и в воздухе. Командующий подошел к одному из экранов, стоя за спиной молоденького сержанта, долго следил за перемещениями пульсирующих точек — целей. Оглянувшись на мгновение назад и увидав за своей спиной не кого-нибудь, а самого командующего, сержант то ли пугливо, то ли уважительно попытался встать, но был немедленно остановлен сердитым голосом генерал-полковника:
— Вы разве забыли, молодой человек, что даже команда «смирно» в рабочем помещении не подается? А вы вскакиваете. Вам сейчас нет никакого дела, сколько генеральских звезд у меня на погонах. Работайте, дружок. У нас с вами сейчас только одна забота: чтобы все прошло хорошо.
— Да я ведь так, — смущенно пробормотал сержант.
Баталов похлопал его по спине, отходя от экрана, усмешливо подумал: «Ишь ты, воробышек! Действуют все-таки на таких малышей генеральские погоны. Сразу оробел и почувствовал себя не в своей тарелке».
Рабочая летная ночь была на командном пункте в полном разгаре. Одна из многих рабочих ночей. Динамик наводнял комнату голосами разной силы и разной окраски. Голоса летчиков, совершавших ночные полеты, и голоса людей, руководивших этими полетами с земли, перехлестывались в эфире. То требовательные, то просительные, то одобряющие, то критикующие, они совпадали в своем стремлении помочь летающему. Баталов снова подошел к окну, поглядел, как опустился на полосу очередной истребитель, вернувшийся из ночного полета. У Антона Федосеевича печально было на душе, потому что он уже знал то, чего еще никто не знал в штабе.
Самый большой медицинский начальник сказал ему несколько дней назад после очередного обследования:
— Дело идет к финишу, Антон Федосеевич. Каждый из нас все время работает потихоньку на износ, но далеко не каждому в своей жизни удается сделать столько, сколько вы сделали для наших ВВС в войну и после нее.
— Отпеваете? — мрачно перебил Баталов.
— Да нет, зачем же, — пожал плечами генерал медслужбы, — наоборот, воспеваю. Только совет один хочу дать. Если переживешь еще один приступ, как на прошлой неделе, сдавайся, Антон Федосеевич. Не испытывай судьбу свою, потому что больше приступа может и не быть.
— Значит, кефир, моторная лодка, удочки и преферанс?
— Зачем же такой убогий набор, Антон Федосеевич? — укоризненно заметил генерал медслужбы. — К этому можно прибавить поездки по стране, книги, работу над мемуарами.
— Ох уж это сердце! — невесело пошутил Баталов. — Того и гляди, писателем из-за него сделаешься.
...За спиной прозвучала серия новых команд.
— Запросите сто одиннадцатый.
И через минуту:
— Я — сто одиннадцатый. Цель атаковал. Возвращаюсь.
— А теперь сделайте так, чтобы заговорил двести двадцать первый. Мы его давно уже не запрашивали.