Огонь потушен, остался один пепел, и к пожару вы не успели, увы.
Девочка больше не боится страшных демонов, страшные демоны найдут себе новых девочек, лучше прежних.
И почему только её (их обоих) так закоротило, заклинило?
Люди поклонялись Эйнли задолго до того, как подружились с огнём, с самого начала времён. Эйнли видел рождение всего сущего в их мире, а со способностью смотреть в будущее ещё и смерть. Это не умещалось в голове, давило на черепную коробку изнутри, отзываясь тупой болью. Что ему было нужно на этой кухне? В этом нелепо прекрасном теле?
Только, пожалуйста, пусть эти вопросы останутся без ответа.
Прикусив обожжённый язык, Глория позволила себе наконец рассмотреть Эйнлиа во всех деталях. Шея была слишком длинной, в туловище явно не доставало пары рёбер, с ушами что-то намудрил, а руки… Нет, с ними, пожалуй, всё было правильно, только вот слишком правильно, нереально идеальные руки получились. И самое главное, что не имело никакого отношения к материальному, от него по-прежнему фонило безумной, необузданной силой, первородным хаосом.
Было бы куда легче, облачись Эйнли в нелепый салатовый костюм, так хоть посмеялись бы, но нет, и тут подстава. В отличие от пропорций тела, с модой у него отношения сложились лучше: чёрные брюки сидели идеально, начищенные туфли отражали потолок, на белой рубашке не было ни единого залома.
— Мне нужно собираться на работу.
Видимо, это Эйнли не понравилось, поскольку сощурив глаза, полыхнувшие алым, он двинулся на Глорию, тесня к окну, мимо стола с пирамидой и чашкой остывающего кофе. Отступив к подоконнику, Глория ударилась поясницей и нащупала в поисках опоры разбросанные каталоги свадебных тортов. Почему Стейси её не предупредила? Она, конечно, была не виновата, но что, чёрт возьми, ей делать теперь? Ей двадцать семь, у неё докторская степень и должность в университете, и все гештальты закрыты. Нормальная жизнь. Но она отступала, жалась к подоконнику и смотрела снизу вверх, как будто не было всех этих лет, как будто вернулось всё: беготня по лесу и полю, сбитые коленки и страшные-страшные демоны.
И под ногами у неё не плитка, а скрипучие половицы домика на дереве, где демон их и нашёл. И лес сосновыми лапами сомкнулся над их головами. И под ладонями вместо свадебных буклетов потрепанные страницы гримуара, те самые, на которых щедро плеснули кровью в качестве предостережения. Глупая девочка не послушалась тогда и нисколечко не поумнела с тех пор, каким бы крутым учёным ни стала с тех пор.
— Ради твоего же блага не советую меня трогать.
— Да уж я вижу, славная моя, что все эти чернила не для красоты, — недовольным голосом сказал Эйнли. От его тона у Глории что-то внутри противно зазмеилось. Так говорят, когда твои вещи кто-то намеренно и необратимо портит.
Она подумала о том, чтобы возмутиться дурацкому прозвищу. В самом деле, она доктор исторических наук, профессор МакКормак — ну какая «славная моя»? Она, честное слово, подумала, но бесполезно же.
Длинный палец, затянутый в чёрную кожу, мучительно медленно проследил контуры змеи, набитой левее пупка. Вместе с другими узорами она составляла часть сложной вязи заклятий, которая не позволяла демону ровным счётом ничего лишнего ни в физическом, ни в магическом, ни в ментальном плане. Дело, конечно, не только в касании кожи об кожу — соберись Эйнли причинить вред, уже лишился бы пальца, а заодно и руки.
От прикосновения Глория не дрогнула, с чем сама себя и поздравила. Она уже не затравленный, нецелованный подросток.
Эйнли убрал руки, шагнул назад и облокотился на столешницу.
— Ты думаешь, что изменилась, — сказал он со смешком.
Прочитал мысли или догадался? Неужели заклинания перестали работать? В таком случае они все в опасности. Нет, ошибки быть не могло, они перепроверили всё до умопомрачения, чуть мозгами не тронулись.
— Ты не знаешь, о чём я думаю.
— Умоляю, славная моя, мне не нужно читать мысли, чтобы знать, о чём вы, человечки, думаете.
Глория молчала.
— Я воспринимаю людей иначе, не так, как вы друг друга, — продолжил Эйнли, напряжённо морщась, как будто уже жалел о сказанном. — Для меня не существует понятия возраста, перемен, всех этих нелепых заморочек, навязанных, чтобы унижать и ненавидеть друг друга. Я вижу человека едино на протяжении всей его временной линии, ребёнок или взрослый — для меня нет разницы. Того, чего в тебе не было в двенадцать и есть теперь, я уже видел так же ясно, как вижу сейчас.