– Тебе хорошо? – спросила меня мать на балконе после возвращения с работы, а мне только и удалось рявкнуть: «Отлично!» – и броситься в уборную, где меня и вырвало.
Мне было плохо. Спина у меня все время болела. Голова у меня болела и кружилась. Что-то, чего мне не удавалось даже определить, некая часть моей души терзалась острой, одинокой, нескончаемой болью. Все во мне страшило меня: мои слезы, мой гнев, моя дурнота, мое собственное неуклюжее тело. Оно не ощущалось как мое тело, как я. Оно ощущалось как нечто другое, как одежда не по мерке, вонючее тяжелое пальто, принадлежавшее какому-то старику, какому-то покойнику. Оно не было моим, оно не было мною. Крохотные иголочки боли пронизывали мои соски, обжигая, как огонь. Когда мне случалось поморщиться и поднести руки к груди, мне было ясно, что все видят, что со мной творится. И все могут ощутить, как от меня пахнет. От меня исходил резкий и едкий, как кровь, запах, словно от свежесодранных шкурок пестри. Мой клитопенис напухал до громадных размеров и высовывался между срамных губ, а затем съеживался до таких ничтожных размеров, что мочиться было больно. Мои срамные губы чесались и краснели, словно искусанные мерзкими насекомыми. Глубоко у меня во чреве двигалось нечто, росло нечто чудовищное. Мне было стыдно. Мне хотелось умереть.
– Сов, – сказала моя мать, садясь на кровать возле меня со странной, нежной, заговорщической улыбкой. – Не пора ли нам выбрать твой день кеммера?
– Я не в кеммере! – со страстью вырвалось у меня.
– Нет, – сказала Гуир. – Но через месяц, я думаю, будешь.
– Нет, не буду!
Моя мать погладила меня по волосам, по лицу, по руке. «Мы лепим друг друга по человеческому образу и подобию», – говаривали старики, когда гладили младенцев или детей постарше, а то и друг друга, этими долгими, медлительными, ласкающими движениями.
– Сетер тоже скоро войдет в кеммер, – спустя недолгое время сказала мать. – Но, как я полагаю, на месяц-другой позже тебя. Дори предлагает устроить день двойного кеммера, но я считаю, что у тебя должен быть твой собственный день в подходящее для тебя время.
– Мне не нужно, – вырвалось у меня сквозь слезы, – я не хочу, я только хочу, я только хочу уйти…
– Сов, – сказала моя мать, – если ты хочешь, ты можешь отправиться в дом кеммера в Геродда Эребе, где ты никого не будешь знать. Но я думаю, что тебе будет лучше здесь, где все люди тебя знают. Им это понравится. Они будут так рады за тебя. Ох, как же твоя бабушка гордится тобой! «Вы видали мое внучатое дитя? Сов, что за прелесть, что за махад!» – всем уже до слез надоело слушать о тебе…
Махад – это словечко диалектное, рирское словечко. Оно означает человека сильного, красивого, щедрого, достойного, человека надежного. Строгая мать моей матери, которая приказывала и благодарила, но никогда не хвалила, сказала, что я – махад? От этой жуткой мысли у меня мигом слезы высохли.
– Ладно, – сами собой выговорили с отчаянием мои губы. – Здесь. Но не через месяц! Этого не будет. Я не буду.
– Дай-ка я посмотрю, – сказала моя мать. Сгорая от смущения, но и радуясь необходимости подчиниться, мне удалось встать и расстегнуть штаны.
Моя мать бросила беглый деликатный взгляд и приобняла меня.
– Да, в следующем месяце, это уж наверняка, – сказала она. – Через денек-другой тебе станет легче. А через месяц все будет совсем по-другому. Правда, будет.
Само собой, на следующий день головная боль и жгучий зуд миновали, и хотя мне почти все время хотелось спать, невзирая на усталость, работа у меня стала спориться лучше. А еще через пару дней мое тело снова сделалось почти прежним, легким и гибким. Только если прислушаться, где-то крылось былое странное ощущение, ни с какой частью тела в отдельности не связанное, иногда очень болезненное, а иногда всего лишь странное, такое, что его почти хотелось испытать вновь.
Мы с моим кузеном Сетером вместе проходили ученичество в мебельной мастерской. Раньше мы не ходили на работу вместе, потому что Сетер так и остался слегка хромым после эскапады с веревкой несколько лет назад и добирался до работы плоскодонкой, пока на улицах еще оставалась вода. Но когда закрыли шлюз Арре и дороги просохли, Сетеру пришлось ходить пешком. Вот мы и шли вместе. Первые пару дней мы особо не разговаривали. Во мне все еще оставалась злость на Сетера. А все из-за того, что я не могу больше бежать сквозь рассвет, что мне приходится идти, приспосабливаясь к чужой хромоте. И еще из-за того, что Сетер рядом. Всегда рядом. Выше меня ростом, ловчей меня с фрезой – да вдобавок эти длинные тяжелые, блестящие волосы. Ну кому может прийти в голову отращивать такие длинные волосы? Мне казалось, что волосы Сетера лезут мне в глаза, словно бы мои собственные.
Жарким вечером окре, первого летнего месяца, мы возвращались, усталые, с работы. Мне было видно, что Сетер хромает и пытается скрыть хромоту или хотя бы не обращать на нее внимания, пытаясь покачиваться в такт моим быстрым шагам, выпрямившись и нахмурившись. Огромная волна жалости и восхищения захлестнула меня, и все то странное, растущее, вся новая сущность, где бы она ни пряталась в моем нутре, в глубине моей души, потянулась и развернулась вновь, развернулась навстречу Сетеру, терзаясь и алкая.
– Ты входишь в кеммер? – Голос, исходивший из моих уст, был низким и хриплым, как никогда прежде.
– Через пару месяцев, – ответил Сетер, избегая меня взглядом, все еще напряженный и нахмуренный.
– Похоже, со мной будет это, ну, мне придется сделать это, ну, знаешь что, довольно скоро.
– Хорошо бы и мне поскорее, – сказал Сетер. – Скорей покончить с этим.
Мы не глядели друг на друга. Мне удалось замедлить шаг очень постепенно, так что теперь мы неторопливо шли бок о бок.
– Ты иногда чувствуешь, что у тебя сиськи прямо-таки горят? – Вопрос сорвался с моих уст прежде, чем до меня дошло само намерение задать его.
Сетер кивнул.
– Послушай, а твой писун… – произнес после паузы Сетер.
Мой подбородок опустился в утвердительном кивке.
– Наверное, так и выглядят чужаки, – с отвращением вырвалось у Сетера. – Это, эта штука торчит наружу и делается такой большой… и мешает.
На протяжении примерно мили мы обсуждали и сравнивали наши симптомы. Какое же это было облегчение – поговорить об этом, найти товарища по несчастью. Но и как же странно слышать, что и у другого те же беды.
– Я тебе скажу: что я во всем этом ненавижу, – взорвался Сетер. – Что я во всем этом действительно ненавижу. Это обесчеловечивает. Чтобы твое собственное тело крутило тобой, как ему вздумается, бесконтрольно – я не могу даже мысли такой вынести. Быть просто секс-машиной. И любой человек становится для тебя тем, с кем можно заниматься сексом. Ты знешь, что люди в кеммере сходят с ума и умирают, если рядом нет никого в кеммере? Что они даже могут нападать на людей в сомере?
– Быть не может! – Меня это потрясло.
– Еще как может. Мне Тэрри рассказывал. Один водитель грузовика в Верхнем Каргаве вошел в кеммер как мужчина, когда их караван застрял в снегу, а он был большой и сильный, и он сошел с ума, и он, ну, сделал это со своим напарником, а напарник был в сомере и пострадал, всерьез пострадал, пытаясь отбиться. А потом водитель вышел из кеммера и покончил с собой.
От этой жуткой истории тошнота подступила у меня к горлу от самого желудка, и мне не удалось вымолвить ни слова.
– Люди в кеммере даже уже и не люди, – продолжал Сетер. – И мы должны делать это – мы должны так поступать.
Наконец этот жуткий одинокий страх обнаружил себя. Но разговоры о нем не приносили облегчения. Облачившись в слова, он лишь делался огромнее и страшнее.
– Это глупо, – сказал Сетер. – Это примитивное средство для продолжения рода. Цивилизованным людям нет никакой надобности через это проходить. Люди, которые хотят забеременеть, могли бы делать себе такие уколы. Это было бы генетически разумно. Можно было бы выбирать, от кого зачать. И не было бы всего этого инбридинга, когда люди трахаются со своими отпрысками, как животные. Зачем нам быть животными?