Когда малыш болел, его заботливо лечили — лекарствами, уколами, компрессами, горчичниками. Хуже всего — и горьких лекарств, и болезненных уколов, и влажных компрессов — были для него горчичники. Мы об этом узнали не сразу, а через4 несколько месяцев после его выздоровления.
Вместе с мамой Кира поехал на вокзал встречать бабушку. Всё было, как многое, очень многое в жизни малыша, — в первый раз: тревожный, беспокойный шум вокзала, множество людей, ощущение некоторой опасности, — оно шло даже от матери. Она крепко держала малыша за руку, до боли крепко.
— Смотри не потеряйся, — говорила она и дергала его за руку.
Кира терпит. Он чересчур занят, чтобы обратить внимание на боль. Надо всё увидеть, во всем разобраться. Вот перрон. Внизу, по обе стороны платформы, — сверкающие рельсы, уходящие далеко-далеко, так далеко, что малышу и не видно, где они кончаются. Не видно это и взрослым. Бегут и бегут вдаль сверкающие рельсы.
— Нельзя подходить к краю, — говорила мать Кире. — Ах, что за ребенок!
И тут же начинала его прихорашивать, чтобы он понравился бабушке. Для того чтобы поправить на малыше шарфик, мать отпускала его руку. Тогда малыш потихоньку подвигался к краю, где сверкали уходящие вдаль рельсы. Ведь интересно!
Вдруг кто-то сказал:
— Идет!
Затем еще кто-то сказал:
— Вот уже виден паровоз.
Действительно, показался паровоз, — надвигалось что-то очень громкое. Оно было громче всего того, что успел услышать за свою короткую жизнь малыш. Паровоз был весь черный. С высокой черной трубой. Он был окутан белым паром. Он грохотал и шипел. Всё-таки это было страшно. И Кира уже сам крепко-крепко сжал руку матери и тянул ее подальше от платформы, от паровоза. А мать стала его успокаивать, говоря, что паровоз добрый, что не надо бояться паровоза, — он привез бабушку, он скоро отвезет всех — маму, бабушку, Киру — в деревню, а потом в Москву.
Больше всех этих успокоительных заверений на малыша подействовало то, что паровоз остановился и сразу же перестал быть громким, что из паровоза по лесенке спустился человек и стал вытирать его черные бока, тереть и тереть, а паровоз стоял тихо, смирно, вел себя очень хорошо, прилично. А тут из первого вагона вышла бабушка, стала обнимать и целовать малыша. Затем все поехали в такси домой — Кира, бабушка, мама.
Вечером малыш, как обычно, пришел в гости к Ивану Яковлевичу и убедительно ему сказал:
— Не надо бояться паровоза. Он добрый. Он привез бабушку. Он повезет нас в деревню, в Москву. Паровоз — не горчичник. Он не щиплется.
Так паровоз — возможно, впервые — сравнили с горчичником, отдав предпочтение паровозу, потому что он — не щиплется. И мы, взрослые, поняли, что в познании мира ребенок часто идет своими путями, накапливая наблюдения, сравнивая, устанавливая сходства и различия.
И у нас, с легкой руки малыша, вошло в обиход в некоторых сложных случаях повторять:
— Не надо бояться паровоза.
ПРАВИЛЬНО
На улице, когда проходили малыши из детского сада, Кира останавливался и долго смотрел им вслед. Он говорил:
— Дети…
В этом слове — и восхищение и тоска. Тоска по обществу равных.
Наконец Киру решили отдать в детский сад.
Несколько дней он говорил только о справках.
— Нужны справки, — твердил малыш.
И вот все справки собраны. Всё в порядке.
Мать боялась, что малыш не захочет остаться в детском садике, побежит за ней, когда она будет уходить. Но он словно сразу же забыл о матери, — побежал к другим детям, стал в круг, взялся с другими детьми за ручки. Как их ему не хватало — других детей! Мать ушла — он даже не посмотрел в ее сторону. Новый дом, в который он попал, захватил его полностью. Что за дом! Новые люди — дети, воспитательницы, нянечки, — как их много. И все они с ним, малышом, как-то связаны, и он это чувствует. Вот вешалка с нарисованными на ней яблоками, вишнями, грушами, ведерцами, — так дети узнают свою собственную вешалку, свой крючок. По нарисованному яблоку или по вишне. Вот комната, где много разных игрушек. Все садятся в одно и то же время за маленькие столики на маленькие стулья. Идут вместе на прогулку. В одно время ложатся в маленькие кровати. Хорошо!