Еле двигаясь, неловко, будто только научился плавать, Иван доплыл до пирса, а там Петька вцепился в его предплечья и рывком вытащил на доски причала.
Длинная, от самой ягодицы до пятки, глубокая царапина была на правой ноге. Кровь смешивалась с водой, частыми каплями шлепалась на пирс.
Острогу он потерял и даже не заметил, как это произошло, — очевидно, петля лески соскочила с руки.
Иван плохо понимал, что ему говорил Петька, а тот, крепко обхватив Ивана за пояс, быстро волок его вверх по ступенькам. Ноги Ивана дрожали, заплетались, и он инстинктивно, чтобы не упасть, упирался.
— Да иди ж ты быстрей, слышь, Ванька, ты ж кровью изойдешь, гляди, как хлещет! И как же тебя, черта белобрысого, угораздило! И обо что ж ты так?! Ах, беда! Вот беда-то! — плачущим голосом причитал Петька.
— Не вопи ты... И не волоки ты... Погоди, дай отдышаться... Ничего страшного... Поцарапался я, — бормотал Иван
— Да ты погляди на себя-то, — завопил Петька, — ты погляди, на кого ты похож!
И действительно — выглядел Иван жутковато. Кровь расплылась по мокрой шее, по груди, окрасила плавки, — можно было подумать, что он очень серьезно ранен. Из царапины на щеке — и столько кровищи!
— Будто тебя акулы драли, — кричал Петька, — будто крокодилы! Да не размазывай ты, и так глядеть тошно!
Петька и сам здорово перемазался Ивановой кровью. Он почти волоком тащил на себе Сомова. И когда они, задыхающиеся, окровавленные, показались у домиков санатория, народ шарахнулся от них.
Петька проволок Ивана по коридору и ввалился с ним в ординаторскую. За столом сидела молоденькая женщина в белом накрахмаленном халате.
Петька вдруг оробел оттого, что врачиха не стала охать и причитать. Она метнулась к раковине, стала быстро и тщательно намыливать руки.
— Садитесь, товарищи. Вот сюда, на кушетку садитесь. Оба ранены?
— Не, — сказал Петька, — он один. Я целый, вывозил он меня только кровищей своей.
Женщина открыла высокий, с трех сторон застекленный шкафчик, выплеснула на огромный кусок ваты прозрачную жидкость. И Петька сразу же жадно зашевелил ноздрями — запахло спиртом.
Потом врач сноровисто и быстро обмыла Ивану щеку, заставила запрокинуть голову и поднять руку. Она сунула две сухие ватки Ивану в нос и занялась царапиной на щеке.
— Ничего страшного, вы не бойтесь. Пощиплет немножко, и все... Сейчас мы поставим две скрепочки... та-ак... теперь зеленочкой... Ну не дергайтесь так, милый, не надо, сейчас пройдет... Вот пластырем заклеим, и через неделю все заживет. Останется только мужественный шрам, на память о приключении. Вы мне потом расскажете, как все было?
Иван хотел ответить, но она прикрыла ему рот ладошкой.
— Говорить не надо, пусть кровь остановится сперва, не бередите свою царапину, хоть она и не очень глубокая. Через недельку заживет.
— Как на собаке! — вставил Петька.
— А вы бы пошли помылись, товарищ. Вид у вас, — она усмехнулась, — как после взятия Перекопа.
Петька хохотнул.
— Понимаете, доктор, продрог я, пока вытаскивал со дна этого водолаза. Мне б чего погреться... это... вовнутрь. — Он красноречиво потянул носом, и женщина вновь усмехнулась.
— Ну, за геройский поступок можно, пожалуй, налить мензурочку. Идите вымойтесь и возвращайтесь.
А Иван Сомов был в странном состоянии: окружающее он воспринимал как-то искаженно, голоса доходили, будто из-за толстого стекла. То ли оттого, что не пришел еще в себя после дурацкого этого приключения, когда так явственно почувствовал на своем плече жесткую лапу смерти, то ли от странных каких-то, завораживающих, мягких и нежных прикосновений врача, от всего вида ее и запаха — подтянутой, чисто вымытой, следящей за собой молодой женщины... Ах, как действовали на Ивана все эти вещи!
Он лег животом на прохладную клеенку кушетки, и врач занялась царапиной на ноге.
И тут уж Иван перестал прислушиваться к нежным прикосновениям ее рук, потому что защипало так, что впору было завыть, но этого, как всякому понятно, Иван позволить себе не мог, только чуть зубами скрипнул.
— Больно? Конечно, больно, милый! Вы потерпите, сейчас все пройдет.
А сама как мазнет, мазнет йодом — ну дела! Просто слезы наворачиваются! Но вот она кончила мазать, склонилась так, что волосы ее защекотали Ивану ногу, и принялась дуть. И сразу стало легче. Неизвестно уж от чего — то ли оттого, что волосы, то ли от прохладного ветерка.
Иван встал.
— Спасибо большое, — сказал он.
И вдруг обнаружил, что женщина светловолоса и сероглаза. Ее нельзя было назвать красавицей. Лицо очерчено мягко и неопределенно, но что-то в нем неуловимое — то, что милее иной красоты.