— Ты дурак. Гляди.
Он поднял ЭТО, тряхнул два раза, и в коридоре стало темно от пыли. Будто туман опустился.
Потом, чихая, он ловко свернул половик в тугую трубку и показал мне угол.
— Дед его у басмачей отбил. Он у нас на стенке висел, а ты ржешь, — укоризненно сказал Вячек.
И тут я перестал смеяться. Думаете, оттого, что у басмачей? Совсем нет. Просто я глядел на угол. Черт те что! Наваждение какое-то. Угол вспыхнул сочными красками, зазмеился сложным узором.
Честное слово, не разглядывай я еще минуту назад эту бросовую тряпку с ее дырами и плешинами, я бы подумал, что свернут настоящий ковер.
— Ну, как? Почему же ты не ржешь? — В голосе Вячека медью звенело торжество.
— Да... — только и сумел я сказать... — А тебе не влетит?
— Ха! Мама давно его выкинуть хочет, — ответил Вячек и ткнул меня кулаком в бок.
Во дворе от нас шарахнулись посиневшие энтузиасты-доминошники и смачно обложили цветистыми словами.
Потому что трясли мы этот бывший ковер, этого ветерана гражданской войны, тщательно и любовно — по двору пронеслась среднеазиатская пылевая буря.
Потом мы свернули его и туго-натуго спеленали веревками так, чтобы можно было разглядеть одни углы. Вячек навязал с десяток узлов и еще смочил их водой.
— Если он вздумает развернуть, всегда смыться успеем, — сказал он.
И я, уверовавший в его гениальность, только кивал головой.
Мы снова крались по улице Рубинштейна, снова делали короткие перебежки от одной водосточной трубы к другой, но на этот раз все совершалось для Сеньки Шустряка.
— Пусть видит, что мы опасаемся. Мы же жулики. А он за нами непременно следит, — говорил Вячек.
И верно. Не успели мы дойти до магазина, как из-за угла выглянула желтая Сенькина рожа, подмигнула нам и скрылась.
Мы притиснули боками ковер, закрыли его полами плащей и пошли за Сенькой. Спина у него была узкая и решительная.
Сенька шмыгнул в знакомый подъезд, и темный провал двери сразу стал зловещим, следящим глазом.
И тут нам стало страшно. Мы вдруг как-то одновременно почувствовали, что это уже не игра, что это всерьез.
И еще я подумал, что Сенька, наверное, не один, а узлы можно не развязызать, а просто полоснуть по веревке ножом. Вот тогда-то и начнется.
Тело само собой напряглось, и ноги сделались как деревянные. Гулко у самого горла заколотилось сердце, а губы стали шершавыми и сухими.
Мы остановились.
— Ну? Чего стал? — спросил Вячек.
Он был очень бледный. Только глаза горели, как у кота в ночи, — зеленым огнем.
— Может, смоемся? — прошептал я.
— Поздно. Он смотрит. И... — Вячек соображал, чем бы меня убедить, — и... тетя Поля ведь.
Это он без промаха сказал. Я уж и забыл, ради чего мы здесь. А тут сразу увидел мокрую скамейку и вздрагивающие плечи.
Пути назад не было.
— Начнет разворачивать — сразу рвем в разные стороны, — успел еще раз предупредить Вячек.
Мы вошли в подъезд.
Сенька стоял у батареи парового отопления, грел руки.
А на верхней площадке в темноте тлели оранжевыми точками две папиросы.
— Принесли? — кинулся к нам Сенька.
— Принесли.
— Показывайте, — Сенька дрожал от возбуждения. Руки у него были сизые и короткопалые.
Вячек кивнул головой на площадку.
— Не дрейфь. Кореши мои. При них можно.
— Вот, — сказал Вячек и протянул ковер.
— Што... што это такое? — изумился Сенька.
— Ковер, — торопливо сказал я. — Текинский. Такой, понимаешь, даже ахалтекинский.
Сенька отступил на шаг. Он отталкивал вывернутыми ладонями ковер с таким лицом, будто мы ему протягивали гадюку.
— Да на кой... На кой мне ковер?! — плачущим голосом заорал он вдруг. — Не нужен мне ковер! Не беру я их!
«Не беру, беру, бу-бу-бу...» — забормотал гулкий подъезд.
— Желтизна где? Камешки где? — яростно зашипел Сенька.
Мне показалось, что он сейчас заплачет, или ударит нас, или еще что-нибудь сделает. Такое у него было лицо.
И тут Вячек ему выдал. Откуда что взялось.
— Ты что же, гад, отказываешься? — тонко заголосил он. — Отказываешься, да? Хочешь все сразу, да? На блюдечке с голубой каемочкой хочешь? А мы берем, что есть. Сегодня ковер, завтра золото будет. Только не тебе будет. Другому будет. Нам надо, чтоб все брали. Сегодня ковер брали, завтра камни. Прозрачные такие. Во!
Он быстро отвернул угол и сунул ковер Сеньке под нос:
— Ты гляди, какой коврик! Ты гляди! Текинский. Старинный. Таких больше нет. «Не беру-у...», дурак потому что.
Оранжевые огоньки молча спустились пониже. Сенька молчал, только хлопал ресницами и сопел. Потом он устало сказал:
— Ну, ладно. Давай. Только на кой он мне нужен, все равно не знаю.