Балашов остался один. Он вытащил из мятой пачки сигарету. С трудом закурил на ветру. Странное чувство овладело им.
Он почувствовал вдруг себя хозяином. Только сейчас он наконец ясно понял, что все это время, не отдавая в том самому себе отчета, он просто играл хозяина, изображал его. Он был и актером и зрителем вместе. Лихо выписывал наряды, материалы, щедрой рукой мог дать направление на склад за новой спецовкой или сапогами, хоть срок старым еще далеко не вышел, и будто любовался собой со стороны — вот какой я, глядите, всемогущий и добрый рубаха-парень. Но где-то подспудно, глубоко внутри, не признаваясь себе в этом, он чувствовал, что это не всерьез, это игра, временная игра. Будто ждал — вот-вот придет настоящий хозяин, взрослый, властный человек, и скажет: «Ну, хватит, малый, поиграли и будет, пора честь знать, иди гуляй, теперь не до шуток. ДЕЛО начинается, я стану работать!» И станет. По-настоящему, прижимисто, считая каждую трубу, каждую кипу пакли, каждую тонну песка.
Балашов сел на штабель досок и огляделся, будто впервые попал сюда, новым, взыскательным глазом.
Увидел под открытым небом лопнувший, наполовину опорожненный мешок цемента, чертыхнулся про себя, отметил — велеть штукатурам сегодня же прибрать.
И вдруг со счастливым изумлением понял, что разумный взрослый человек уже пришел. Пришел Хозяин. И этот Хозяин он — Санька Балашов.
Но вот он вновь вспомнил разговор с главным инженером и нахмурился.
Дело было вот в чем.
Каждый день Балашов заказывал три-четыре самосвала под экскаватор, для перевозки грунта. И в конце дня обязательно начинался крупный разговор с шоферами. Разговор тяжелый и неприятный.
Для того чтобы шоферам выполнить план, им надо было съездить по двадцать четыре рейса на расстояние одного километра с полным грузом.
А делали они от силы двенадцать-тринадцать.
Но требовали от Балашова, чтобы он им отмечал в транспортной накладной все двадцать четыре. Прямо с ножом к горлу подступали. Иной раз чуть до драки не доходило, — если б не бригада, ходить бы мастеру битым.
Сперва он твердо стоял на своем, выслушивал многоэтажные построения из таких слов, каких ни в одном словаре не сыщешь. Но однажды транспортная контора взяла и не прислала на его участок ни одного самосвала.
И на следующий день тоже не прислала. И два дня простоял махина-экскаватор «Ковровец». И два дня бездельничала бригада.
И горел план.
А у людей горели заработки, потому что бригада работала сдельно, получала с погонного метра уложенных труб.
Люди ходили хмурые и злые, косо поглядывали на Балашова. А Зинка тут же стала орать в пространство, ни к кому не обращаясь конкретно, о том, что некоторым, мол, раз плюнуть залезть рабочему в карман, рублем ударить, им бы только свой гонор показать, потому как им, этим людям, твердая зарплата все едино капает, хоть целый месяц загорай. И даже Травкин хмурился, хотя и помалкивал, и непонятно было, то ли он Зинкины глупые слова не одобряет, то ли принципиальность Балашова. А Филимонов старался на Саньку не глядеть, избегал оставаться с ним наедине.
И тогда разъяренный Балашов бросился в контору, к начальству.
Он влетел к главному инженеру и с порога начал выкладывать все, что наболело у него за эти дни. Он махал руками, кричал, только что ногами не топал. Кричал, кричал, а потом вдруг ему показалось, что главному совсем его неинтересно слушать.
Главный глядел скучными глазами куда-то вбок и машинально кивал головой. И видно было, что думал он о чем-то совершенно к балашовскому крику не относящемся. Да и слушал он, показалось Саньке, вполслуха.
— Да, да. Безобразие какое. Все правильно. Многие мастера и прорабы жалуются. У многих похожие конфликты. И многим приходится подчиняться обстоятельствам.
— Вы... вы что же это... вы что, — задохнулся от возмущения Санька, — на приписки меня толкаете, да? Липу писать?
— Ну вот что, Александр Константинович, покричали и будет! Вы мне таких обвинений не бросайте, подумайте, прежде чем говорить, до десяти, что ли, посчитайте, успокойтесь. Не мальчик уже и не с товарищем разговариваете. Понятно?
— Нет, не понятно! Мне ваша точка зрения, позиция ваша непонятна! У меня бригада два дня простаивает, а мне машин не дают, вот это мне понятно! На себе я грунт возить должен?
В глубине души Санька удивлялся сам себе, своим резким словам, своему гневу, но его занесло, и остановиться он уже не мог, да и не желал.
— Будут у меня завтра машины или нет? Вы мне прямо скажите.
Балашова трясло от гнева. Он вспоминал слова Зинки, видел лица своих рабочих и заводился все больше.