И вот при всем этом почтеннейшем собрании управляющего трестом грозного Петра Петровича ровным и тихим голосом отчитывали, как мальчишку.
Санька впервые и с изумлением наблюдал, как могучий, властный, кряжистый и уже немолодой человек — управляющий, всегда немногословный, грубоватый, суровый Петр Петрович — краснел, бледнел, мял, выкручивал, как тряпку, свою зеленую велюровую шляпу, бормотал извиняющимся голосом неубедительные слова, давал обещания, страдал, обливался потом.
Главный инженер был белый, как свежепобеленный потолок, и каждый раз вздрагивал, когда управляющий бросал на него короткие, исподлобья, свирепые взгляды.
Как ни странно, но спокойнее всех чувствовали и вели себя главные виновники — Балашов и Филимонов.
Санька по неопытности, Филимонов — по твердости и невозмутимости своего характера.
Санька впервые был на совещании такого уровня и с изумлением наблюдал, как слетает с его начальников солидность и непререкаемость и они становятся такими же, как он сам, обыкновенными людьми, которые могут смущаться, оправдываться, теряться.
А представитель Ленгорисполкома, председатель совещания, сухощавый, аккуратно одетый человек, куда менее грозный на вид, чем управляющий трестом, спокойно и не горячась умело снимал с того стружку за стружкой, и у Петра Петровича наливалась темной кровью мощная шея, и взгляды, бросаемые, украдкой на Санькиного главного инженера, становились все свирепее.
Наконец разговор окончился. Окончился он, к великому изумлению Балашова, обещанием Петра Петровича исправить все колодцы в два дня. Обещание занесли в протокол. Это было настолько нелепо и абсолютно невыполнимо, что Санька в растерянности обернулся к Филимонову и вскинул брови.
Тот пожал плечами и покачал головой. Недоумения в глазах его не было, а было нечто такое, чего Санька расшифровать не смог, — что-то вроде насмешливости и в то же время грусти, а может быть, и обиды.
Разговор на совещании шел уже о других делах и заботах.
Петр Петрович, облегченно отдуваясь, вытирал огромным клетчатым платком лицо и шею. Управляющий был красный и распаренный, будто только что с банного полка́.
В это время что-то объяснял, в чем-то оправдывался незнакомый, сухой и узкий, как жердь, пожилой мужчина.
Речь шла о транспорте, о каких-то неполадках в нем и перебоях.
И тут Балашов наконец очнулся. Он потянул, как школьник, вверх руку и громко спросил:
— Можно мне сказать?
Нелепо, совсем по-мальчишечьи поднятая рука, видно, удивила председательствующего, он жестом остановил транспортника и осведомился:
— Вы хотите что-нибудь сказать?
— Хочу, — ответил Санька.
— Позвольте узнать, кто вы и где работаете.
— Балашов я, Александр э... Константинович. Прораб. Я эти самые колодцы делал... которые текут.
— Очень приятно. Вернее, приятного мало, что вы их так скверно сделали. Но ведь с этим вопросом, кажется, покончено. Или вы не согласны?
— Не согласен. Совсем не согласен.
— О, даже совсем. Интересно... Хотелось бы узнать, почему.
Санька взглянул на недоумевающего Петра Петровича, на приподымающегося со стула изумленного и разгневанного главного инженера и внезапно понял, что пути назад нет: или пропадать, или доказать свою правоту.
— Вы ведь ничего не знаете, вы не в курсе дела совсем, — волнуясь, заговорил он. — Петр Петрович ничего ведь вам не объяснил, только соглашался. А чего ж соглашаться, если мы тут совсем не виноваты. Вторую неделю уж бьемся без отдыха И сроку, чего только не перепробовали, а эти чертовы колодцы все равно текут. Вся бригада уже измучена, а вы в два дня говорите. Ни в два, ни в десять не успеем!
— Интересно, интересно! — оживился председатель. — Вот это разговор откровенный. Значит, я ничего не знаю, а обещание — чистая липа?
— Ну, может, не чистая, может, Петр Петрович тоже не совсем в курсе, хотя вообще-то...
— Вообще-то должен быть в курсе — это вы хотите сказать. Согласен, — весело подхватил председатель.
— Ну, не знаю... Всяко ведь бывает... А вы естественно, что не знаете, вы же в эти колодцы не лазали. По-настоящему здесь только я да вот Филимонов, мой бригадир, все знаем.
В глазах Сереги будто чертики прыгали, он сжал сзади Санькин локоть и едва слышно прошептал:
— Давай, Константиныч. Теперь уж шпарь до конца. Или пан, или пропал.
И тут же Санька услышал другой шепот, громкий, яростный. Петр Петрович перегнулся к главному и прошипел:
— Уволить к чертовой матери! Сегодня же!
Слова эти услыхал и председатель совещания.