— Да я же шучу, Лексей Дмитрич, не обижайся. Я ж по-доброму.
Зинка взяла Травкина за плечо, повернула к себе лицом, посмотрела в глаза. И было во взгляде ее что-то даже материнское, доброе.
— Горемыка ты, горемыка! Вон уж седой весь, а все как ребенок. Ей-богу, первый раз такого чудика встречаю. Не обижайся, Дмитрич. Я ж тебя и взаправду люблю.
Санька глядел на них, на Травкина, на Зинку, на Пашу с Мишкой — друзей-неразлучников, на Петьку Моховикова — горного орла, нежного папашу, на всех остальных — товарищей своих, славных, добрых людей, с которыми сжился, уважал которых, и так ему стало тошно и стыдно вынимать подлую эту анонимку, будто сам он ее написал. Вот они смеются, подтрунивают друг над другом беззлобно и ласково даже, и души их покойны.
А через несколько минут прольется здесь грязь, грязные слова, и люди станут оглядывать друг друга с подозрением, и уйдет душевный их покой, и кто знает, придет ли снова.
«Может быть, плюнуть на это дело? Может быть, вообще ничего не говорить? Кому будет легче и лучше, если всем станет скверно? Знаю я один, одному мне в душу наплевали. Зачем же всем-то? Но как же я с ними дальше жить буду? Ведь сидит же эта гадина, сидит среди всех и тоже улыбается и шутит. А потом придет в свою нору и снова нагадит. Ведь у него же пусто совсем в груди, ведь он, гад, все может. Может мужу жену очернить, другу — друга, влюбленному — невесту. Ведь он глядит, наверное, сейчас на меня и ухмыляется про себя. Если я не прочту, он же не поймет, сволочь, почему я не прочел, он же наверняка решит — испугался, и возликует своей подлой душонкой. Нет уж! Прочту. Пусть хоть послушает, что про него люди думают».
И Санька встал. Рабочие поняли его по-своему и тоже поднялись, — обеденный перерыв уже кончился.
— Не уходите, товарищи. Сядьте, пожалуйста. У меня к вам есть важное дело, — сказал Санька.
Филимонов поглядел на него с удивлением, сел.
Бригада заинтересовалась, тоже стала рассаживаться. Сделалось тихо.
— Мне трудно говорить. Я вот сейчас думал: может, промолчать? Может, плюнуть на это дело? Но я решил, что молчать просто не имею права, — Санька оглядел настороженные, недоумевающие лица, — короче, такое дело: среди нас сидит подлец. Подлец законченный, не случайный, можно сказать, идейный подлец. Эта гадина сидит сейчас среди нас, слушает меня и, наверное, усмехается, думает: ага, задело! — И вдруг Санька увидел, как на одном лице действительно мелькнула ухмылка. Чуть заметная, мгновенная, и тут же лицо вновь стало внимательное и даже возмущенное.
Это был один из трех недавно принятых в бригаду рабочих — мужчина лет около сорока, статный, красивый, с твердо очерченным лицом. Такие лица рисуют на плакатах. Фамилия его была Федин. Санька вглядывался в него, и удивленные молчанием рабочие стали оглядываться, стараясь разглядеть, куда это смотрит прораб.
Федин забеспокоился, тоже оглянулся, заерзал на месте, вытащил папиросы, и Санька отчетливо заметил, что у него дрожат руки.
«Неужели он?» — Санька торопливо стал перебирать в памяти разговоры свои с Фединым — не обидел ли он его чем-нибудь. И вдруг вспомнил, что недели две назад Федин подошел к нему и попросил пару рулонов рубероида. Сараюшку, сказал, хочу покрыть. Мне, сказал, близко. На самосвале за часок обернусь в оба конца.
Санька тогда очень удивился, — такого в бригаде не водилось, ну доску кто-нибудь попросит для полки или там цементу пару килограммов, гвоздей иногда горсть. Но два рулона рубероида по полсотни килограммов каждый, да еще самосвал на час в разгар дня... Санька тогда даже смутился от такого нахальства.
И отказал, разумеется.
Федин усмехнулся и отошел.
«Неужели же Федин?! Из-за паршивого рубероида!» — Санька снял очки, тщательно протер их.
Когда он снова взглянул на Федина, тот смотрел на него преданно и внимательно. Почти подобострастно. Это тоже показалось Саньке нарочитым и неискренним.
«Стоп! Не спеши. Слишком это серьезно. Мало ли что мне покажется! Так и наклепать на человека недолго», — подумал Санька, но где-то в глубине души он был почти уже уверен — да, Федин!
— Да не тяни ты жилы, Константиныч, — взмолился Филимонов, — что ты молчишь? В чем дело-то?
Санька вынул бумажку, быстро взглянул на Федина, но ничего подозрительного не заметил.
— А дело вот в чем, — начал Санька, — парторгу пришло письмо от рабочего нашей бригады. Послушайте.
И Санька, как советовал Е. Е., внятно и медленно прочитал его с начала до конца.
Когда он умолк, несколько мгновений в прорабке висела абсолютная тишина. Под кем-то скрипнул стул, и звук этот показался таким резким, что Санька вздрогнул.