Вот у тех было что пожевать!
Однажды, когда Серега и Митька устроили пир, к ним подошел один такой тип.
Мальчишки сидели подле самой воды, в том месте, где булыжная выщербленная временем стена древней крепости уходит в реку, прикрывает разожженный костер от ветра.
Пла́вник горел жарким бесцветным пламенем.
Митька уверял, что эти белые, как кость, деревяшки горят особым пламенем — на нем рыба вкуснее.
В тот удачливый день у них было все. Тогда еще рыба ловилась, потому что бомбили от случая к случаю, и у мальчишек был целый кукан пескарей.
Они насаживали рыбех на палочки и жарили — получался отменный шашлык. Рыбех съедали с костями, чтоб ничего не пропадало. И соль была — целый патрон. И хлеб — целая кукурузная лепешка — чурек. В общем, Митька и Серега пировали.
Этот тип подошел незаметно. Даже странно — такой здоровенный краснорожий мужик в добротных яловых сапожищах, от которых остро пахло дегтем, шагал по хрусткой гальке бесшумно и легко, как Митькин сеттер. На нем была толстая суконная куртка и диагоналевые галифе с кожаной заплатой на весь зад. Дядька плотно, по-хозяйски сел у костра и уставился на мальчишек.
Узкими глазами он глядел, как мальчишки расправляются с рыбьим шашлыком, и Сереге показалось, что дядька голодный.
Серега снял с огня пескаря побольше, щедро посолил его, отломил кусок чурека и протянул гостю.
Тот повертел рыбешку в руках, неопределенно хмыкнул и сунул всю ее целиком вместе с чуреком в рот.
И тут же тугая его мясистая рожа брезгливо сморщилась, и непрожеванная еда полетела в воду. Его передернуло, и он стал плеваться.
— Ты чем же ее, сморчок, обсыпал? — спросил он.
— Солью...
— Со-олью! — передразнил дядька и снова плюнул. — Дерьмом ты ее обсыпал, а не солью, весь рот теперь больницей воняет. А ну-ка дай сюда.
Он протянул здоровенную лапищу, на которой не хватало двух пальцев — указательного и среднего, — взял патрон с солью, понюхал и запустил в реку.
— Ты... вы чего это, что ж вы наделали! Мы ее целый день добывали! — закричал Митька.
— А не будете людям дерьмо совать, вот чего, — ответил дядька.
Он снял с плеча тяжелый сидор, развязал его и спокойно стал вынимать оттуда невиданные, замечательные вещи: здоровенный мраморно-розовый шмат сала в полотняной тряпице, краюху ржаного хлеба, тугой сыроватый мешочек, набитый крупной солью, и головку лука. Вытащил из-за голенища отточенную, как бритва, с хищным курносым лезвием финку, нарезал сало и стал жевать. Он неторопливо засовывал в огромную губастую пасть большие, круто посоленные куски сала, с хрустом откусывал лук. Жевал медленно и смачно. Перекатывались тугие желваки на скулах, желтые крупные, как у волка, зубы оттяпывали от краюхи здоровенные куски. Он громко чавкал.
Задумчиво глядя на огонь, он не замечал ни Сереги, ни Митьки, будто их и не было вовсе на свете.
Мальчишки судорожно сглатывали слюну и молчали.
Они глядели на него и запоминали. Запоминали на всю жизнь. Эту тупую красную рожу с заплывшими жесткими глазами непонятного цвета, и зубы, и скулы, и все.
Дядька наелся, аккуратно завернул в тряпицу сало, огрызок хлеба выкинул в речку, остальное спрятал в сидор и туго завязал его.
— Попить нету? — спросил он.
Серега и Митька молчали. Даже сквозь загар было видно, как побелел Митька. Серега посмотрел на него и вздрогнул — никогда еще в жизни не видел он ни в чьих глазах такой ненависти.
Если бы можно было проткнуть взглядом человека, в сидящем напротив были бы две дырки с опаленными краями.
Но дядька не желал замечать Митькиных глаз.
Он сыто икнул, скользнул по мальчишкам сонным взглядом, потянулся.
— Эх, пивка бы холодненького, — протянул он и тут же вздрогнул и отпрянул, потому что со стены крепости спрыгнул человек в военной форме с тремя сержантскими лычками на выгоревшей добела гимнастерке.
Очевидно, он долго стоял на стене и все видел, потому что теперь молча, внимательно и брезгливо разглядывал дядьку. Он глядел на него так, будто тот был какое-то редкое, невиданное доселе животное.
Дядька забеспокоился под этим взглядом, завертел головой, налился багровой краской.
— Чо ты... что глядишь... чего надо-то, солдат? — забормотал он.
— Значит, пацанячья еда не по вкусу пришлась, не понравилась, значит? — тихим, яростным голосом спросил сержант.
И дядьке стало страшно. Серега почувствовал это всем своим существом, потому что ему тоже почему-то стало страшно от этого тихого голоса.
— Дак жрут ведь бог знает што, заразой какой-то обсыпают, понимаешь, соль, говорят.