Он шел по нескольким линиям сразу, но в конце концов сводился к одному: кто же главное действующее лицо в русской революции, которая мыслилась присутствующими как событие недалекого будущего, — рабочий класс или либеральная буржуазия, выступающая против феодализма?
Владимир уловил в споре эти две ясно наметившиеся позиции. Стороны сыпали именами, щедро приправляя свои доводы цитатами. Он чувствовал себя стесненно: ему не приходилось участвовать в теоретических дискуссиях.
Он сказал, как умел, как понимал: пролетариат поведет на бой против самодержавия… И стал рассказывать о сормовских рабочих, о том, что знал так хорошо. Вдруг ему стало очень понятно, как эти люди истосковались по России. Эмиграция — это, наверное, нелегко. И хотя все время он радостно и удивленно отмечал, как без оглядки произносятся здесь запретные слова, какая видимость свободы их окружает, было другое, что сковывало: расстояние… Оторванность от земли, на которой им предстояло бороться, строить, жить.
Вскоре Владимир Михайлович переехал в Женеву. В Женеве — центр русской эмиграции. В Женеве — люди, имена которых для молодого революционера полны значения и притягательности. Швейцария!
Здесь все зелено и свежо. Что тут главное? Снежные шапки гор, окружающих город? Возможно. Потому что, куда ни глянешь, они парят над тобой. Крошечные, если смотреть снизу, словно картонные, стада на зеленых склонах? Чистенькие кафе под полосатыми тентами? Женева — город зеленой влажной тишины. Иногда прохожие — они так чинно движутся под сенью платанов — кажутся рыбами, плавающими в аквариуме. Безмолвно, еле шевеля плавниками — короткими толстыми ручками, проплывает за угол усатый старик, с кипой газет под мышкой. Владимир Михайлович встречает его каждый день и уже здоровается с ним… С круглыми глазами-окулярами, играя хвостиком, плещется рыбка-девочка, такая же тихая, как старичок!
Небольшой круг русских большевиков-эмигрантов имел свой центр, свое средоточие, свой компас, по которому каждый выверял себя. Никто из них еще не знал и не догадывался даже, что будет для них значить Ленин потом, в будущем. Но предчувствие этого было. Наверное, оно рождалось в каждодневном общении с Владимиром Ильичем. Да, в нем они находили превосходство воли, знаний, опыта. И уже тогда, на заре — те годы были заревыми для Владимира и его товарищей, — в Ленине виделся им и нравственный идеал.
В разногласиях и спорах среди социал-демократов, как через увеличительное стекло, высматривались характеры. Это были не те споры, которые ведутся между друзьями, обогащают чем-то обе стороны и заканчиваются к обоюдному удовольствию. Не те разногласия, которые можно смягчить или сгладить путем уступок и обходя острые углы. Это были разногласия и споры, которые решались только разрывом. Вот здесь и перевешивала уверенность Ленина в правоте своей и своих единомышленников, его дар убеждения, его принципиальность.
Между вчерашними соратниками пролегла трещина, все углубляющаяся. Но уже тогда можно было предвидеть, что она сделается пропастью.
Владимир без колебаний стал большевиком. И эта его прямая, безоговорочная линия в политике расположила к нему женевскую группу. А кроме того, он был еще и милым человеком, хорошим другом, веселым и интересным собеседником. И очень молодым, а по внешности, пожалуй, юным… Так что даже не захотелось звать его по имени-отчеству. И вскоре он стал для многих просто Володей.
Для людей, уже давно оторванных от родины, он был каким-то живым ее кусочком; как лист, сорванный и подхваченный ветром, приносит аромат далеких мест, так и этот по-волжски окающий, чуточку стесняющийся и все же очень естественный и свободный в обращении молодой человек пришелся по душе женевским большевикам.
Были они людьми незаурядными. И не только потому, что политическая борьба стала их уделом и в ней заключался высокий смысл их жизни, — им был дарован талант жить! Жить полно, интересно, наслаждаясь искусством, природой, мечтая, веселясь…
При том, что положение эмигрантов было особое, тот круг людей, в который вошел Владимир Михайлович, удивил его широтой интересов и упрямым стремлением не терять даром времени: готовиться к будущему, которое было уже не за горами.
Владимир Михайлович стал одним из учеников этой своеобразной школы, где учились теории марксизма и искусству агитации, тактике уличных боев и основам материалистической философии. В общем — учились «делать революцию».
Центром школы был Владимир Ильич. Тогда впервые юноша оценил богатство его душевного мира, который раскрывался так щедро и увлекательно перед друзьями.
Серьезные занятия часто заканчивались вечерами ь квартире Ульяновых или Лепешинских, где звучала песня, скрипка, рояль. Это скрашивало дни изгнания.
И еще полюбил Владимир Михайлович загородные прогулки, то близкие — в живописной долине реки Арве, то дальние. Это уже были не те «вылеты», как образно, на немецкий манер, называли здесь обязательные воскресные прогулки жителей города, а настоящие «туры», восхождения на горы, к снежным вершинам. Ночевки в крестьянских домах или пастушеских хижинах, короткие привалы у горного ручья, бегущего по камням; острый вкус местного сыра, тишина, еще более ощутимая от мелодичного звона колокольчиков, которым был пронизан здешний воздух, — это стада, пасущиеся на склонах… Все это запомнилось, улеглось, отложилось в памяти и вспоминалось Владимиром много позже, совсем в другую пору его жизни.
Началась русско-японская война. Война углубила разногласия большевиков и меньшевиков, обнажила их непримиримость.
Большевики стали издавать свою газету-«Вперед».
Название газеты выражало направление ее. Вперед звала она пролетариев России: вперед, на штурм самодержавия. К этому призывали глубокие теоретические прогнозы Ленина, статьи Воровского и Луначарского.
Владимир Михайлович ведал самой живой и подвижной частью в этой газете: организацией ее доставки. Ему был по душе боевой дух газеты, призыв к действию, к оружию!
1905 год стоял на пороге. Пришло время, когда оружие решало судьбу революции.
3
Владимир Михайлович совершил бросок от тихой, зеленой Женевы до вздыбленной восстанием Москвы в каком-то отрешенном состоянии.
Шел легкий мелкий снежок, слегка косящий от несильного ветра. На поднятых кожухах пролеток лежали уже маленькие сугробы.
— Вторые сутки сыплет, а на санях не выедешь: то мороз, то тает, — меланхолично сообщил Владимиру извозчик, не без искусства лавируя по узкой Мясницкой.
Действительно, снегу на мостовой почти не было, мороз не набрал силу, но Владимиру Михайловичу в его европейском пальтеце «на рыбьем меху» стало совсем неуютно.
«Обязательно надо позаботиться насчет теплых перчаток. И валенок…»-подумал он мельком и тотчас забыл об этом.
Потом, много времени спустя, он уже не без юмора напоминал себе об этих перчатках и валенках, но так и не удосужился их заполучить.
Он вошел в жизнь революционной Москвы с ходу, в самый разгар. Его подхватило ветром, весело и вольно гулявшим над городом, и уж так хорошо дышалось ему в этой долгожданной, ярко воображавшейся и все же вовсе новой атмосфере!
Так вот что означают газетные строчки! «В России революция!» — кричали газетчики на улицах Женевы. Большие листы заграничных газет порхали в толпе… «В России революция!..» — передавали друг другу изгнанники… До чего же действительность богаче, чем самые возвышенные мечты о ней!
Та конкретная практическая работа, в которую Владимир сразу погрузился, все эта работа была возможна только вот сейчас, в разбуженной фабричными гудками и шумом митингов стачечной, праздничной, небывалой Москве.
Владимира Михайловича звали теперь «товарищ Денис». «Городской район», ему порученный, был важным участком: здесь находились предприятия, обеспечивающие жизнь города. Хлеб насущный выдавали хлебопекарни. Но не менее важен хлеб духовный: в районе — крупнейшие типографии.
Каждая из них имеет свое лицо, свой характер, свою историю. Но самая бойкая и «модная» да, пожалуй, и самая прижимистая для рабочего — знаменитая «Кушнеревка».