Жак, выдвигаясь из-за стола, опять загремел стулом. Поздравления Гровса испортили настроение. Значит, желание в самое ближайшее время побывать в горном ресторане, встретиться с Лейдой, условиться о совместной жизни после этого городка — все в прах. Было бы из-за чего! Он не верил в успех Петракова. Никому в научном Центре не удалось довести ни один эксперимент до желаемого результата. Не случайно это. Ошибки, истоки непредвиденных осложнений надо искать не здесь, а в самом зародыше, у теоретиков. Высказал как-то эту мысль Гровсу, но тот рассвирепел, прервал разговор. Никаких ошибок нет у теоретиков, никаких! Гровс так рьяно защищал своих друзей теоретиков, что усомнился в искренности руководителя. Видимо, и Гровса тревожил подобный вывод. Он не мог допустить, чтобы сомнение дало ростки среди научных сотрудников в городке под куполом, поэтому чуть ли не с испугом отнесся к откровенности Жака. Пресек разговор и дал понять: ни с кем в городке не делиться этой мыслью. Жак после этого прикусил язык.
А ведь не доведен до конца ни один эксперимент, ни один!.. И у них с Гровсом возникло негласное соглашение — молчать. До какого времени? Этого, наверно, никто не прояснит, даже сам Гровс. Сложно все. Встречаясь иногда с Гровсом, они молча изучали друг друга, как бы спрашивая: выдерживается ли соглашение? сохраняются ли в тайне непозволительные мысли?
Запретная мысль остается по-прежнему тайной, а вот с экспериментом пора подводить итоги, от такой необходимости все равно никуда не уйдешь. Зачем втягивать в это дело Петракова? Только время терять. Но ведь об этом открыто не скажешь — вот что скверно. А если скажешь, то кто прислушается, кто примет решительные меры? Дорожка опять ведет к Гровсу...
И горный ресторан, и Лейда теперь казались Жаку едва ли не самой заманчивой мечтой, недосягаемой в его теперешнем, приниженном с появлением Петракова положении. На первую роль выходит русский профессор, пусть его работа обречена на неудачу, но в данный момент именно ему будут принадлежать многие нити управления микроклиматом во взаимоотношениях сотрудников научного Центра, хотя об этих нитях Петраков, конечно же, ничего не подозревает. «Скверно получается, ох как скверно!» — словно умышленно гремел стулом Жак, выдвигаясь из-за стола.
Уоткинс встал первым, долго топтался около своего стула; ему хотелось поговорить с Гровсом, но не хватало решимости. Сказал-то что этот Гровс: несдержан... Нагружай посильными задачами, тогда каждый будет сдержанным. Об этом и хотел сказать, но, оглянувшись, увидел, что Жак и Хаббарт уже ушли, а одному объясняться с Гровсом бессмысленно — выслушает, а все равно ворочать будет по-своему. С мнением всех сотрудников он мог бы посчитаться, но в кабинете их уже нет... Пришлось раскланяться и уйти, так и не поговорив с Гровсом.
5
Оказалось, что в городке не заблудишься. С каждого перекрестка рукой подать до любого конца улицы. Если идти к воротам, через какие провел Жак, то серая, с громоздко нависшими скалами стена виделась мрачной, крутой, недоступной, а с противоположной стороны — гладкая покатость, да такая, будто ее утюжили катками.
Иван Андреевич один, без провожатых, сходил в бассейн, выкупался на прежнем, «для прочих», месте — не забылось наставление Уоткинса. Возвращаясь в квартиру, он еще с веранды услышал возгласы и смех. Посередине первой, самой большой комнаты стоял круглый стол, накрытый белой скатертью, уставленный бутылками и закусками. У стола хозяйничали Жак, Уоткинс и Хаббарт. Они уже раскладывали вилки и ножи, и было видно, что домашние хлопоты им в радость — раскладывали тщательно, то и дело любуясь своей работой.
— Это что же такое? — изумленно остановился у двери Иван Андреевич.
— А-а, явились!.. — приветливо поднял голову Жак. — Устроили вам праздник. Будет мальчишник.
— Спасибо... Но, право же, нет повода...
— Как нет, господин профессор? — улыбался Уоткинс и щурил глаза. — Теперь вы наш. Остались в научном Центре. Для нас это не рядовое событие. Мы уже информированы, вот и решили отметить... — обвел он вытянутой рукой накрытый стол. — Прошу вас. — И услужливо отодвинул для гостя стул.
Искусственными, театральными показались его жесты, нарочитыми слова. «Как всегда, чрезмерно мнителен», — урезонил себя Иван Андреевич.