Когда, мокрая, сверкающая капельками воды, еще не отдышавшаяся после короткого заплыва, она подошла и, улыбаясь, показала мне на реку — теперь ваша очередь, — я уже не мог отойти от нее.
— Вы... чудо! — мучительно выговорил я.
Слова какие сорвались!
Я не увидел ни осуждения, ни кокетства. Она долго смотрела прямо в глаза мне, потом уже ответила:
— Знаете, я почему-то вам верю.
Не эти ли слова решили все? И даже нашу судьбу? Конечно, не одни слова, но они — в первую очередь.
Какое счастье!.. Я чувствовал себя так, будто открылось то, что скрыто за горизонтом, и даже то, что творилось на всем белом свете. И стал могучим, обрел такую силу, что смог бы разгрести набегавшие кучевые облака, и тогда под лучистым солнцем ярче светилась бы ее радостная красота.
Она понимала мое счастливое смятение, я это видел. Потому и легко было с ней, будто знали мы друг друга веки вечные. И тягостно было с ней, словно рядом находилась черная сила и выбирала момент, когда бы отнять Марию.
Облака расступились, солнце приближалось к горизонту. С первым появлением краешка раскаленного диска обрадованно разукрасилась водная гладь. На нее лилась из-под облаков золотая плавка — от горизонта и до берега прямым густым потоком. По обе стороны потока то алой, то фиолетовой, то сине-зеленой рябью играло, переливаясь, разводье. Усталый катерок замер на всю ночь. Темная полоса далекого острова была похожа на длинное облако, что повисло в небе надо мной...
Я даже не известил свое начальство о том, что задерживаюсь в Саратове. Мне казалось, для того оно, начальство, и существует, чтобы даже на расстоянии видеть и понимать больше меня — вот до чего возликовал я, до потери ощущения реальности.
Вернулся домой женатым человеком и, как вскоре выяснилось, — безработным. «За самовольный прогул» — так записали в трудовой книжке. Может быть, к счастью... Да, к счастью! Вместе с огорчением по службе я получил свободу и вскоре поступил в аспирантуру.
Мария!.. Даже платье, в каком впервые видел ее у Волги, — бледно-голубые крупные цветы на таких переливах, какими играла предзакатная река, этот шелк, прильнувший под ветром ко всей ее фигуре, — все было только ее, только для нее, ибо все было чистым, радостным, святым.
На всем свете нет человека глупее меня. Это я, только я один заставил терзаться всю семью. Что теперь дома? В какие края и веси обращаются, чтобы отыскать меня? Что бы им ни отвечали, все неправда. Только я один знаю много, и, наверно, только я один не могу сейчас ничего сделать, чтобы сообщить о себе родным или в лабораторию.
Какое же было счастье у меня, если даже сейчас, под этим ненавистным куполом, оно греет! Может быть, отведенные судьбой радости я уже получил? Чушь! Узнал я в жизни много, испытал достаточно. Все это верно. Но все это значит, что я должен быть мудрее, а следовательно, мужественнее других людей, ибо мне известны подлинные ценности, и я обязан перед добрыми людьми, перед самой жизнью не мельчить, не размениваться на скоротечные блага и успехи, на временное облегчение будто бы всей судьбы, не уходить от ответа за то главное во всей жизни, что отведено мне, и только мне...
Мысли вытесняли одна другую, и порой Иван Андреевич так забывался, что прерывал раздумья, лишь вплотную упершись в бетонную стену на самом краю городка — дальше идти некуда. Он сворачивал на первую же улицу и потом уж следил за временем. Ослаб он после длительной депрессии. Чтобы восстановить силы, надо постепенно увеличивать нагрузку. Вчера увлекся и пришел с прогулки мокрый, обессиленный. Так не годится.
Что-то надо делать... В мыслях рисовалось, как он по какому-то счастливому случаю вдруг окажется в открытом океане. Но сил нет, он даже не в состоянии пошевелить веслом, чтобы подальше отойти от этого страшного острова, чтобы приблизиться к своему спасению — далекому, еле маячившему на горизонте кораблю.
Сегодня на прогулке он почувствовал, что хочет есть, — впервые за последнее время. Обрадовался, будто полностью воскрес для полнокровной жизни. Его окликнули:
— С вами разрешите погулять?
Оглянулся. У подъезда обычного в городке, серого, как многоэтажная казарма, дома стоял Жак. Он улыбался, но синие глаза его все же были настороженными.
— Господин профессор, вы можете не верить мне, но даю слово джентльмена, я соскучился по вас. Вы — не женщина для такого объяснения, вправе не верить, оборвать меня. Но почему я должен скрывать свои чувства? В нашем городке вы стали для меня самой светлой личностью. Может быть, потому, что вы — свежий для нас человек, отсюда и особое к вам внимание. А мне все равно! Соскучился, очень рад нашей встрече.