Глядя на стаи рыб, я пожалел, что в кубрике «Ориона» остался мой берет, в подкладке которого было три рыболовных крючка. Но тут мне снова пришла мысль об остроге. На берегу я видел тонкий ствол бамбука с пучком желтых листьев на макушке — его принесло сюда течением с какого-то острова.
«Если его заострить, то выйдет подходящая острога», — размышлял я, направляясь к берегу океана. Когда, захватив ствол бамбука, я возвращался к палатке, то, не веря глазам, увидел на мокром песке следы больших подошв. Кто-то недавно прошел в ту часть атолла, где я выбрался из воды. Человек тоже ел улиток: раздавленные их домики валялись на песке. Я побежал по следу, стал кричать, но прибой на барьерном рифе заглушал мой голос. Скоро я потерял след. Человек вышел на сухой песок, и пассат успел заровнять его следы.
Но я ликовал. Теперь у меня был товарищ, вдвоем куда легче будет коротать дни на необитаемом острове. Я стал припоминать, у кого на шхуне были такие огромные ступни. У негра Чарльза? Да. Но тот на шхуне всегда ходил босиком и только в порту надевал гигантские лаковые туфли. Большая нога была и у рулевого Нильсена, высокого молчаливого человека с глазами на выкате; дядюшка Ван Дейк тоже носил сандалии чуть поменьше туфель Чарльза. Подойдя к каналу, соединяющему лагуну с океаном, и не найдя никого, я повернул назад и, наверное, часа два потратил на безуспешные поиски, обойдя весь атолл.
Когда я вернулся к своему жилищу, то увидел, что из палатки торчит пара босых ног, а на песке валяются желтые сандалии. Как хорошо я знал эти проклятые сандалии! Сколько раз человек, которому они принадлежали, бил меня ими по лицу…
Поединок
Все эти часы, проведенные на острове, где-то в глубине души я надеялся, что дядюшка Ван Дейк тоже спасся и я встречусь с ним. И вог вместо доброго, милого для меня человека в живых остался злой и жестокий.
В первый день плавания капитан позвал меня к себе в каюту. Он сидел, развалясь в кресле, привинченном к палубе, вытянув ноги так, что я остановился в дверях у порога.
— Так ты, оказывается, русский?
— Да, я русский.
— Проклятый кок не сказал мне об этом, а то бы тебе пришлось подыхать с голоду на берегу. — Он смотрел на меня ледяными глазами.
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, поняв, что, не зная сам этого, подвел дядюшку Ван Дейка.
— Кок не знал, что я русский.
Капитан усмехнулся.
— Тебе не удастся его выгородить. Но ты не думай, что он взял для тебя билет на прогулочную яхту. — Капитан сбросил с ног сандалии. — Надеюсь, ты знаешь, что с ними надо делать. Или в красной России каждый сам себе чистит обувь?
— Да, там каждый сам чистит обувь.
— Заткни свою глотку! Говори: «Есть, капитан», — и все! Понял?
— Хорошо, есть, капитан!
— Пошел вон!
Когда я принес ему вычищенные сандалии, он повертел их в руках, улыбнулся, поманил меня к себе пальцем. Обрадованный, что все-таки растопил его черствое сердце, я подошел поближе. Он размахнулся и ударил меня подошвой по щеке. Это несправедливое наказание так ошеломило меня, что я застыл, держась за щеку рукой.
Капитан улыбнулся и спросил таким тоном, будто ничего особенного не случилось:
— Ты знаешь, за что я тебя ударил?
Я помотал головой:
— Нет, капитан.
— Исключительно с педагогической целью, чтобы ты знал, что в любой момент я могу оторвать тебе голову или швырнуть за борт акулам. Можешь идти и, учитывая это, исполнять свои обязанности. — На его добродушном лице светилась такая добрая улыбка, было такое участие, что я подумал: не показалось ли мне все это? Но тут я встретился с его глазами, холодными, чужими на этом лице-маске, и все мои сомнения рассеялись.
…Дядюшка Ван Дейк подергал себя за серьгу в ухе, потом схватился за бороду и сказал:
— Не думал я, что так получится. Все-таки он мне казался не таким подлым человеком. Наверное, и правда, что он служил у нацистов, тут ходят слухи. Эти выродки ненавидят вас, русских. Вы им повыщипали перья. Но ты не вешай носа на фальшборт. Вот пойду сейчас и скажу ему, что ты мне как сын! Ну, если получишь пару оплеух, то это пустяк. Мне тоже влетало по первое число, когда был юнгой…
Я мыл посуду, а он рассказывал, как служил юнгой на пароходе, который доставлял из Англии кое- куда контрабандой опиум, и какой зверь был у них старший помощник.
— Он тоже грозился сбросить меня за борт. Но, видишь, ничего не получилось, — заключил он и похлопал меня по плечу. — Все же будь начеку. Не давай ему никаких поводов. — Он вытащил карманные часы. — Ого, пора нести сандвичи и виски* Постой, я это сделаю сам.
Вернулся кок с подбитым глазом.
— Ничего, парень. Я его предупредил, что акулы едят не только матросов и юнг… Глаз — это пустяк, он просто смазал меня так, ну, чтобы поддержать свое звание. Все-таки капитан…
Помолчав, дядюшка Ван Дейк сказал мечтательно:
— Кончим этот рейс, получишь ты свои деньги. Насчет этого не беспокойся, рассчитается пенни в пенни. Я тоже кончаю болтаться в этом парном море. Поедем вместе ко мне домой. Погостишь, а потом и подашься на Родину…
Проходили дни и ночи на «Орионе». Я старался вовсю. Капитан улыбался и говорил ласково:
— Из тебя мог бы выйти неплохой матрос, если бы… — при этом он кивал за борт и улыбался.
— От его улыбки прямо мороз по коже, — говорили в матросском кубрике.
— Такой из костей родного отца домино сделает.
— Ты, парень, не особенно задирай форштевень, — учили меня, — на море капитан, да еще на таком корабле, как наш, выше самого господа бога.
Бывали случаи, когда днем был человек, а ночью — весь вышел…
— Таких надо в тюрьму сажать, — сказал я.
Матросы захохотали, а когда смех стих, кто-то с верхней койки сказал:
— Эх, бедняга, ты совсем не знаешь жизни. Разве можно у нас идти против капитана! В лучшем случае останешься без работы, а ему все равно ничего не будет…
Я стоял и смотрел на желтые, потерявшие блеск, сморщенные теперь сандалии. Во мне все кипело. Припоминались все обиды. Я решил, что больше не буду подчиняться ему и даже скажу, чтобы убирался из моей палатки. Тут я вздрогнул: в палатке зашуршала морская трава, затем я услышал протяжный зевок и голос. Он говорил так, будто ничего не изменилось.
— Эй, кто там?
Я промолчал.
— Ты что, глухой, скотина!
Я не отозвался и на этот раз.
Он сел и высунулся из палатки. За ночь лицо его осунулось и обросло ярко-рыжей щетиной. Увидав меня, капитан усмехнулся:
— Фома! Вот радостная встреча! Мне показалось, что мое предсказание сбылось, ты наконец-таки попал в брюхо к акулам, как твой покровитель Ван Дейк. Не горюй, это от тебя не уйдет. — Он помолчал, насмешливо рассматривая меня ледяными глазами, потом спросил. — Ты что, забыл свои обязанности? Вода прополоскала твои мозги? Ну, живо! Туфли!
Мне стыдно вспоминать про эти позорные минуты. Вся моя воля, решимость куда-то делись. Или это сказалась сила привычки, но я нагнулся, взял сандалии и подал их ему.
Он сказал:
— Мне плевать на то, что ты думаешь обо мне. Но ты — мой слуга, и я научу тебя подчиняться! Этот паршивый остров остается для тебя кораблем, а я капитаном. Запомни это! Подойди ближе! Ну! — Он размахнулся сандалием.
Я отскочил.
Тогда он сказал, надевая обувь:
— В следующий раз получишь вдвойне. А теперь пойди и принеси мне завтрак, я не ел весь день. Пару орехов. Лучше всего, если ты сорвешь вон те. Да поищи, чем их вскрыть. Погоди! — сказал он, застегивая пряжки сандалий. В его голосе была непоколебимая уверенность, что я со всех ног брошусь исполнять его приказание. — Тут недалеко, — продолжал он, — я чуть не напоролся на гвозди, торчат из шпангоута. Гвозди медные, выдерни, будут вместо ножа, а шпангоут убери с дороги. Кто-то до нас, лет за пятьдесят, тоже потерпел здесь аварию, теперь не делают таких гвоздей. Ну, живо!