Литовченко поставил вещь на место и огляделся, прощаясь с тем, что изменялось теперь каждое мгновение. В пролом стены видна была река, движение на переправе и, среди прочих, один очень знакомый домик на том берегу. Окна ярко светились, точно старуха Литовченко затопила печь к приезду внука, только дым валил не из трубы, а из-под самой кровли. Генерал посмотрел на часы и удивился: на все вместе ушло одиннадцать минут посетить родные места, выслушать стариковское молчанье, подвести тридцатилетние итоги.
- Ишь как быстро управились, а я думал, неделей не обойдусь. Новое, во всем новое надо строить! Вот, помпотех, где закончился старый, смешной век девятнадцатый и начался другой, совсем другой век!.. Ну, что там у Льва Толстого? - Он выслушал сводку до конца, не перебивая. - Ладно, поехали.
Городок отодвинулся назад, во вчерашний день. Сразу за окраиной начинались уже привычные картинки немецкого разгрома. Там, как в музее, были представлены для обозрения образцы вражеской техники и вооружения, вразброс и навалом, и зачастую в нетронутом виде. Еще не оплаканные матерями и вдовами юнцы и тотальные солдаты того года валялись всюду, приникнув к чужой земле и вслушиваясь в гул своих отступающих армий. Одни из них пребывали уже в плохой сохранности, другие вовсе не имели внешних повреждений; может быть, их убил страх. "Виллисы" ловко скользили между ними, стараясь не замарать свои чистенькие, после великошумского снега, колеса. Вихрь машинного боя разметал мертвых по всей окрестной пойме, шеренгами наложил у переправы или воткнул как попало в сугроб, где им предстояло ждать весны, пока не выйдет украинский пахарь на поля, освобожденные от зимы и нашествия. Ее было здесь много, иноземной мертвечины; казалось, вся она лежала тут, Германия, вымолоченная, как сноп. Так выглядела дикарская мечта, по которой прошли история и танки.
Все это неслось мимо, не оставляя следа в привычном к таким зрелищам сознании Литовченки. Но вот воспоминания отступили перед большим черным пятном в обтаявшем снегу. Генерал тронул шофера за рукав.
- Стой!.. Это, кажется, мои.
По колено проваливаясь в снег, он спустился вниз. Остальные последовали без приглашения. Два человека в матерчатых шлемах, понуро сидевшие на бревне, вскинулись и молчали, пока адъютант не намекнул глазами левому из них. Держа руку у виска, тот принялся докладывать о происшедшем, но губы его тряслись и судорожно вздергивались плечи: еще не доводилось Дыбку в присутствии Соболькова рапортовать за командира.
- Ладно, не надо, - сказал Литовченко, касаясь его влажного плеча; все вокруг - раздавленная на шоссе пушчонка, непросохшая одежда, обломки штабной машины - рассказывало опытному глазу обстоятельнее, чем этот пошатнувшийся танкист. - Ну, ну, пройдет! - прибавил он, переглянувшись со своими - Озябли, ребятки. Кто командир... ты?
Дыбок отрицательно качнул головой, и, что-то поняв, генерал сам двинулся к танку. Длинная лиловая тень от двести третьей была дорожкой, по которой он шел. Она растаяла, когда он добрался до цели; солнце зашло, сказка кончилась, вступали в свои права ночь и военная действительность. Как бы считая дыры, генерал обошел танк по жесткому войлоку обугленной травы. Он припомнил эту машину; сквозь копоть был достаточно различим ее номер, только теперь рваное отверстие зияло вместо нуля. Привстав на отогнутый клок брони, генерал заглянул в башню и снял папаху.
- Дайте-ка мне сюда вашу науку и технику, - приказал он адъютанту, потому что в однообразной черноте танка сумерки настали скорее, чем в остальном мире. - Ишь как они обнялись, - заметил он дрогнувшим голосом, как-то слишком спокойным для того, что увидел. - Вот они, советские танкисты. Вот они мы!..
За двое суток капитан удосужился наконец сменить батарейку, и командир корпуса сумел прочесть в танке все, что требуется для определения степени подвига. Надев шапку, Литовченко уступил место помпотеху. Пока остальные в очередь и подолгу глядели внутрь этого потухшего вулкана, генерал вернулся к экипажу. Теперь он признал и тезку, только этот был много старше того мальчика на железнодорожной станции.
- Узнаю. Значит, отца все-таки Екимом звали? Так... Кажется, брат у тебя в неметчине имеется?
- Точно... товарищ гвардии генерал-лейтенант, - ответил Литовченко с суровостью, какой не было раньше. - Трое нас было. Тот - младшенький, Остапом звать.
Генерал вопросительно взглянул на адъютанта, но, запутавшись в однообразии имен и горя, капитан уже не помнил, как ему называли угнанного паренька из Белых Коровичей.
- Помню командира вашего... кажется, Собольков? Такой, с седым вихорком был? Как же, помню Соболькова. Что ж, сгорела знаменитая ваша хата. Ничего, новую дам. Сам не ранен?
- Организм у меня целый... товарищ гвардии генерал-лейтенант.
- Это главное!.. Так вот: там, метров триста отсюда, танк без водителя стоит, - Он кивнул в меркнущую глубину шоссе. - Новичок... с открытым люком воевать хотел. Скажешь - я послал. Хозяин там тоже хороший, я его знаю Он тебя посушит, покормит... и воюй. Будет что рассказать внучатам! - Затем он обернулся и к Дыбку, потому что обоих нужно было поддержать словом товарищеского участия. - Дети есть?
Дочка... - неожиданно для себя сказал Дыбок, и желанная легкость вошла ему в сердце.
- Это хорошо. Дочка, - значит мать героев. Большая?
- Восемь... товарищ гвардии генерал-лейтенант, - ответил Дыбок, покосившись на танк, таявший в сумерках.
- Большущая. Верно, и читать умеет. Станешь писать - кланяйся от меня. Все. Записать фамилии!..
Молча подошли офицеры. Помпотех стал закуривать.
- Да... могила неизвестного танкиста, - сказал он раздумчиво, для самого себя.
- Неверно! - немедля возразил Литовченко. - Это у них солдат одевают в форму, чтоб были одинакие, чтоб их не жалко было. А мы... нет, мы не забывчивые, мы все помним. Жена изменит, мать в земле забудет... но у нас каждое имечко записано. Кстати, - он показал на танк, - этих не закапывать. Выйду из боя, сам буду их хоронить... в Великошумске. Таким и поставлю на высоком камне этот танк, как есть. Пусть века смотрят, кто их от кнута и рабства оборонил... - И тут же подумал, что проездом на теплые черноморские берега всякий сможет видеть из вагона высокую, как маяк, могилу двести третьей.
"Виллисы" ушли и сразу пропали в сумерках. Пора было и Литовченке отправляться к месту новой службы. У товарищей не было даже кисетов, поменяться на прощанье: все осталось в танке. Они взялись за руки и стояли без единого слова; мужской солдатской силы не хватало им порвать это прощальное рукопожатие.
- Слушай меня, Литовченко, - глухо и не своим обычным голосом заговорил Дыбок, и сейчас не было в нем ни одного потайного уголка, куда не впустил бы товарища. - Что бы с тобой ни случилось... - Он помедлил, давая ему срок проникнуть в глубину клятвы. - Что бы ни случилось с тобой, приходи мне... Отдам тебе половину всего, что у меня будет. Меня легко найти, ты обо мне не раз еще услышишь Я знаю. Приходи!
Литовченко выбрался на шоссе и, задыхаясь, бежал прочь от этого места. Еще незнакомое чувств клокотало в нем и просилось слезами наружу. Лишь когда все, танк и товарищ, затерялось в потемках, о перешел на шаг; идти в обратную сторону было бы ему гораздо легче, но Литовченко тут же решил, за истекшее время он не мог уйти далеко, тот майор с зигзагами на рукаве!.. Новые, незнакомые люди ждали его где-то совсем рядом, и паренек испытал такую же щемящую раздвоенность, как и Соболько в ночном танке, когда он принял своего башнера Осютина.
Непонятная сила повернула его лицом назад. Война тянула к себе. Горизонт оделся в грозное парадное зарево, а над ним сияла одна немерцающая точка, на которую в эту минуту глядели все - и Дыбок, и черный Собольков из открытого люка, и разорванное орудие двести третьей, и сиротка на Алтае, простая, чистая и спокойная звезда, похожая на снежинку.
Январь - июнь 1944
Примечания
{1}Великий танкист (нем.). - Прим. авт.
{2}Покорно благодарю (нем.). - Прим. авт.
{3}ПРБ - передвижная ремонтная база. - Прим сост.
{4}КП - командный пункт, - Прим. сост.