— Так, ведь, я, Серёжа и твоя подруга Лена. Не волнуйся, она мне всё рассказала. Да, я знаю, что ты шёл к ней, но это нормально.
— Лена здесь? Позови её, — уже с нескрываемым волнением и со стекающей по щеке слюной сказал он.
— Да, она здесь, сейчас позову. Тогда я и Сергей пойдём домой, а то устали здесь сидеть всю ночь. Благо у тебя паспорт при себе был, а то ищи-свищи. Ну, пока.
Марья Павловна встала, наклонилась к сыну и, поцеловав его в лоб, тихо вышла из палаты. Через минуту дверь тихо заскрипела, и в палату просунулось небольшое девичье личико, по коему можно было сказать, что и она провела ночь без сна. Через мгновение вся голова влезла в палату, и за ней крадучись зашло и остальное тело. Лена плавно, почти летя, подошла к его койке и плавуче, как пантера во время прыжка, опустилась на стул рядом. Ростом она была невысокого, и всё её тело было на вид очень хрупким, глаза у неё были цвета морского прибоя, а волосы цвета заходящего солнца.
Тут неплохо бы оговориться и про Алексея: он был на голову выше Лены, коротко пострижен, черноволос, с глазами цвета протухших солёных помидоров и частенько хромал на правую ногу, ибо постоянно травмировал колено.
Так вот, она села и стала пристально глядеть на него. В палате повисло гробовое молчание. Алексей смотрел на Лену и дивился преображениям, кои происходили с ней прямо на глазах: вокруг Лены вдруг стало темно, а сама Лена вдруг начала расти, и, вроде бы, из-за её спины вырывался яркий свет, что заставляло её светиться ярким ореолом, это начинало пугать Алексея. Плюс ещё эта тишина, не нарушаемая ни единым звуком из внешнего мира, очень нагнетает атмосферу.
— Ну, что, последний герой, ыт адгокин ен ласялп с ималегна ирп моннул етевс? Что, жить тебе надоело? — крикнула со злобной радостью в голосе и реальной злобой в лице Лена, начинающая походить на ведьму.
— Ой, да ладно, не кричи. И что это ты такое сказала, — попытался тоже крикнуть он, но вместо крика вышел лишь громкий змеиный сип вперемежку с шипением.
На минуту в комнате снова воцарилась гробовая тишина. И снова они пристально смотрели друг на друга немигающими взглядами. Для Алексея время тянулось почти вечно, даже часть всей его жизни пронеслась перед его глазами, зрелище не из приятных и не для слабонервных, но оно фатально неотвратимо, как жизнь или смерть. Медленно, но верно тьма растворялась, принося свет и облегчение; Лена вновь приобретала нормальные размеры, и злоба в её лице также медленно и плавно проходила, пока не перешла в весёлую, без признаков былой злобы, ухмылку. Она заражающе-заливно рассмеялась и весело произнесла:
— Дурачок ты мой, совсем ты себя не жалеешь: ну как так можно, и потом, ты что забыл наш язык эльфов, коим мы любили баловаться в детстве? Ладно, не расстраивайся, всё нормально, спи. А я пойду.
— Лена, Лена, подожди, я…
Он не успел договорить, ибо его любовь успела выйти раньше. Он оказался в палате один и только тут обвёл взглядом всё это помещение и пришёл в восторг от царившей здесь чистоты и порядка. Но обстановка была явно без какого-либо вкуса. В изголовье у него находилось единственное окно, в метре от ног располагалась дверь, по правую руку встала тумбочка вместе с единственным деревянным стулом. По виду из окна можно было судить о том, что палата находилась на уровне высокого этажа, кроме того, на улице темнело.
Внезапно он ощутил, как по всему телу начало разливаться какое-то необъяснимое тепло, кое со временем стало переходить в жар, и что самое интересное, так это то, что сей жар не простирался на голову, что являлось достаточно странным.
Спустя пару часов жар в мышцах не прекратился, но появилась некая ломота в суставах, и жар начал простираться на голову. Алексей почувствовал себя плохо и принял решение позвать медсестру. Нажав на маленький звонок, он растянулся на койке и попытался расслабиться. Не помогло… Жар не спал, а ломота в суставах перешла в нестерпимую боль во всём теле. Алексей стал медленно отделяться от тела и куда-то улетать.
Прошло всего пара минут, но для него это время было вечностью. Комната плыла, тело не ощущалось и не повиновалось, в ушах били мощные барабаны шаманов Вуду, сознание безвылазно заперлось в туалете. Кто-то высокий в ярком свете, из-за коего не было видно лица, казалось, звал его, но слов было не разобрать. Тут этот кто-то стал медленно приближаться, постоянно что-то говоря и размахивая руками. Вот фигура подошла, плавно взяла его за плечо, Лёха судорожно подумал о смысле жизни. Правая рука фигуры поднялась, в ней что-то подозрительно блеснуло и Лёша неявно, как сквозь подушку, ощутил боль в сгибе руки.
— Вот так, а теперь спи, — промолвило нечто, приобретя очертания медсестры со шприцом в руке.
Он попытался сказать слова благодарности за спасение от полёта души, но вместо этого из горла вырвалось бессвязное бормотание. Медсестра с улыбкой на лице и тревогой в глазах удалилась, и Лёша отрубился через минуту.
Сон его был относительно спокоен, но даже во сне ему снился жар в теле. Он ходил по родному городу, и всё было хорошо, если не считать того неприятного аргумента, что было нестерпимо жарко. Жар был такой, что мороженщиков расплавилось всё их мороженое. Далее от такой нестерпимой жары начались пожары. Люди в панике бегали по улицам. Разъезжали пожарные машины, пожарники пытались тушить огонь, хотя у них мало что получалось. Вскоре, к вечеру, жара в городе стала спадать, а с сумерками пришло и облегчение в виде дождя.
Приятный сонный дождь превратился в слабый свет ночника в палате. За окном была уже глубокая ночь, но спать ему вовсе не хотелось, но хотелось встать и покрушить что-нибудь и кого-нибудь, да и себя заодно. Во всём теле присутствовала великая бодрость, в голове великая ясность, в суставах, опять же, великая лёгкость и подвижность. Звонить в красную кнопку не хотелось, и он не позвонил, а сам бодро вскочил на ноги, не ощущая былого присутствия болезни.
Да, он выздоровел, или, по крайней мере, физическое и духовное состояния его были на порядочной высоте. Бодрость из него так и пёрла, как черви в дождь. И он как был, в трусах, в майке и в кепке, смело открыл дверь и шагнул в другой мир — потусторонний мир внепалатного помещения. За дверью было также скучно и мрачно, как и внутри, но снаружи было больше дверей, что не делало больнице чести. Все уже спали, и кругом стояла кромешная тишина, даже было слышно, как чихает и сморкается за стенами больницы дождь.
А в дальнем конце длиннющего коридора так заманчиво, как кошелёк с деньгами на статуе Пушкина, пристроилась дверь на лестницу. Вид её был заманчив, как бутылка водки в пустыне для русского человека. Прямо перед дверью кемарил здоровый парень лет двадцати в форме медбрата, кой и портил столь замечательный вид выхода. Плохо ещё было то, что дверь была закрыта, а ключи лежали у медбрата под ухом, и ухо отдавать их не собиралось, но выходить как-то надо было.
Если медбрата тихонечко разбудить и вежливо попросить отдать ключи, то начнутся продолжительные расспросы, сопровождаемые нервным покрикиванием по поводу пробудки в столь ранний час и приставания с назойливым вопросом, после чего выйти так и не позволят. Значит, оставалось только стащить эти вожделенные ключи из-под уха. Лёша по-пластунски подкрался к спящему медбрату и тихо протянул руку к ключам, вслед за чем и стал их медленно тянуть, пытаясь не разбудить спящего. Внезапно отдыхающий трудяга странно дёрнулся, повернул голову, освободив ключи, но глаз не открыл, а заплетающимся спросонья языком сообщил: «М-м-ма-ма… я сегодня не пойду… в школу.»
— Хорошо, дорогой, не ходи. Спи спокойно, — свободно парировал на эту фразу немного опешивший Лёша, легко имитируя мягкий женский голос.
Медбрат ещё раз пробормотал что-то, чего наш герой не разобрал, после чего подложил под щёку кулак и забылся невинным сном младенца, как будто бы ему реально разрешили не ходить в школу, и лицо его расплылось в торжествующей улыбке.