- Милый, - тихоноко плача, говорила она, с удивлением смотревшему на неё, Роману, - Знаю, знаю, что я стала некрасивой старухой с пятнистой кожей… Чувырлой, как, вероятно, ты называешь меня про себя… Но, ведь и ты, прежде чем презирать и ругаться на меня, пойми, что это они, наши детки, - они отняли у меня молодость, здоровье и красоту. Согласна с тобой, что матерёнка из меня никудышняя, что только и способна кормить их грудью, как лесная волчица, а воспитатель и наставник из меня – никакой. Но и ты, тоже хорош, - назвать детей такими примитивными именами…
- Лариска, о чём это ты? Разве я давал тебе повод сомневаться в моей любви к тебе? Что за фантазии? Как я любил тебя, так и по-прежнему люблю! Все женщины меняются после родов, - и внешне, и по характеру. Но, уверяю тебя большинству мужей, в том числе и мне, это нравится. Ты стала другой, но, поверь, ещё более желанной и … родной что-ли… И причём тут имена?
- Нет-нет, ты сам не знаешь, что говоришь, Рома. Ты не подозреваешь, что в твоём подсознании пульсирует и попискивает голосок: «Какая страшная она сделалась. Чувырла чувырлой». Только ты понять этого никак не можешь, - бессознательное, милый, не постигается разумом. А с именами мы поторопились, согласись. Но ничего, это поправимо…
- Далась тебе эта чувырла… Что ты несёшь, Ларис, что сочиняешь за меня? Ещё раз: я тебя люблю, и люблю наших детей, Ваню и Машу!
Но та, всё равно, поджав губы, медленно поводила головой в отрицании, словно лесная партизанка на допросе у врага, после чего Роману стало немного тревожно за психическое здоровье послеродовой жены.
А тревожиться было о чём. Несмотря на стабильность кормления малышек грудью и постоянное соблюдение их гигиены, Лариса почти всегда пребывала в состоянии депрессии и какой-то хандры. «Почти» потому, что этот унылый штиль ларисиного материнского бытия прерывался иногда одинокой штормовой волной возмущения, истерики и гнева, невесть откуда и по какой причине взявшейся. Однажды вечером они ужинали на кухне, а малышки спали в своих кроватях в спальне.
- Подай хлеба, - попросила жена, подвинув к себе тарелку с горкой салата и котлетой на ней. Роман взял с кухонной тумбы пакет с нарезным батоном, отделил три куска, положил в блюдце и поставил рядом с тарелкой. Лариса вдруг застыла:
- Тише, Ром, слышишь, как будто бы сирена на улице? Может, это воздушная тревога, и нам сейчас надо бежать в бомбоубежище? Я видела в одном фильме, – сказала она, подняв указательный палец вверх, - А ты знаешь, где оно находится, это бомбоубежище?
- Да нет, Ларис, нету никаких сирен, это телевизор, наверное.
- А-а, наверное, ты прав, - согласилась молодая мать и жена, перевела взгляд на поставленную мужем тарелку, внимательно вгляделась в лежащее на ней, затем перевела на неё же уже поднятый вверх указательный палец.
- Это что? – спросила она каким-то требовательным и даже несколько грозным тоном.
- Это хлеб, - словно ученик младших классов на уроке, ответил Роман, - Батон нарезной, «Пшеничный», из муки высшего сорта.
- Вижу, что хлеб, - саркастически ответила Лариса, пытливо задав следующий вопрос, - А сколько здесь кусков?
Хорошо считая до десяти, Роман легко ответил:
- Три. Три куска хлеба.
Следующий вопрос жены уже вызвал некоторое затруднение с ответом. Лариса нахмурилась, напряжённо задумалась, затем строго посмотрела на супруга:
- А почему три? Почему? – вновь вопросила она голосом, полным искреннего драматизма, распахнув на него большие вопрошающие глаза.
- Ну.., это.., - растерялся Роман, - …Чтобы тебе хватило, чтобы ты наелась хорошо… Мало? Ещё положить?
- Роман, - продолжила Лариса констатирующим голосом, с оттенком горького разочарования, затем последовала глубокомысленная пауза, - Я вижу тебя насквозь. И все твои коварные замыслы тоже.
- А… Какие. У меня. Замыслы?- осторожно, но и с интересом, спросил муж, - Что я задумал, подав тебе хлеб?