В повседневной жизни женщина главенствует только над своими детьми, но и в роли матери она подчиняется брату, дяде ее детей.
У нас в семье не Анна говорит, к какому часу она приготовит обед, а я сообщаю ей, когда захочу есть.
Она не вправе сказать, что мне пора вставать, что я должен побриться, сменить рубашку. Я делаю это сам, когда мне заблагорассудится.
Иногда Анна говорит: «Хорошо бы пойти сегодня в кино», но безропотно соглашается с любым моим решением. Если я скажу «нет!», ей и в голову не придет пререкаться со мной.
Тот, кто сказал: «женщину надо ценить», имел в виду, конечно, не аборигенов Австралии. Может быть, он думал о полинезийцах, живущих при матриархате. Они буквально пресмыкаются перед женщинами, достигшими важного положения.
Я верю, что, когда умру, тень моя отправится туда же, откуда пришла, вслед за заходящим солнцем.
Наши тотемы двигались через всю Австралию, с запада на восток. Мы верим, что, подобно им, явились из страны заходящего солнца. Там до сих пор простираются богатые охотничьи угодья с полноводными билабонгами, огромные пастбища с жирной, сочной травой, где кенгуру лишены обоняния, а мулунгувы добры.
Многие аборигены верят в воскресение человека после смерти. Гобабоингу, живущие на берегу Арнемленда, утверждают, что их тени попадают в буролгу — Место ожидания. Но алава не верят, что умерший абориген возвращается в новом обличье на землю. Мы закоренелые язычники даже по сравнению с другими аборигенами.
Наши религиозные верования различаются между собой не меньше, чем христианские секты, но их роднит одно: никто из аборигенов не произносит имени умершего в течение по крайней мере десяти лет со дня его смерти, а в некоторых племенах его и вовсе не употребляют.
Только через десять лет после смерти моего отца кто-нибудь из наших родственников или соплеменников сможет упомянуть Барнабаса Габарла.
До этого, поминая отца, я буду говорить просто «покойный», а для отличия от других умерших добавлю название его племенной территории. В этом отношении мы очень осторожны. Я не знаю среди алава ни одного, кто решился бы произнести имя человека, умершего меньше десяти лет назад. Они, как и я, боятся, что это может привлечь его дух.
Сейчас я уже могу без опасений говорить о моем неродном дедушке Джалбургулгуле, умершем очень давно. Он принадлежал к тому же семейству, что и я, поэтому я даже разрешаю себе шутить по его адресу. Но дедушка со стороны отца продолжает оставаться для меня «покойным из страны Дувауманджи».
Аборигены вообще не любят употреблять настоящие имена даже живущих людей, а имена ближайших родственниц для них табу.
Из-за этого моим родным сестрам, неродной матери, двоюродным сестрам приходится немало терпеть от меня. Если я хочу позвать сестру Мерцию, я кричу: «Гараву!», что означает «вздор». Иногда я говорю: «Бударинджа» — «дьявол» или просто «гараи» — «ты».
Женщины отыгрываются, награждая меня именами моих дочерей. «Конни! Филис!» — кричат они.
Личные имена мужчин тоже стараются употреблять как можно реже. Человек, поранивший руку топором, становится Муритжи Гулгул — буквально Рука-Топор. Парализованный зовется у нас Буджурбуджур, а покалечившийся при падении с лошади — Ламлам. Оба этих прозвища указывают на изъян, имеющийся у их обладателей. Меня часто величают Ларбарянджи — по названию моей племенной территории.
Должен признаться, что хотя вот уже десять лет, как я приобщился к жизни белых людей — они ее называют цивилизацией, — я по-прежнему суеверно избегаю своего личного имени. Пусть люди лучше называют меня Ларбарянджи или английским именем — Филипп Робертс, чем Вайпулданья или Ваджири-Ваджири. Никому не известно, когда духи подслушивают нас! Как истые духи аборигенов они не знают ни моего английского имени, ни названия моей племенной территории.
А чтобы они вовсе были мне не опасны, у меня есть еще и другие имена, которые употребляются при приближении духов. Одно из них — секретное имя, известное лишь мне и самым близким родственникам-мужчинам. Оно произносится вслух очень редко и только при исполнении мной священных обязанностей джунгайи кунапипи.