Как мне ни хотелось удержать сына дома целым и невредимым, я понимала, что не могу этого сделать. Я понимала, что вдали от фронта он не будет цел и невредим. Перед самым отъездом Алан наконец стал более похож на себя — то есть на серьезного маленького мальчика, которым когда-то был.
Мы стояли на подъездной дорожке, ожидая, когда прогреется машина, в то время как водитель грузил снаряжение в багажник (Алана должны были отвезти на вокзал в Линдхерст, а оттуда — на фронт). Сын робко опустил голову.
— Мама, прости меня. Я знаю, вам обоим нелегко, но я должен вернуться к своим. Это отличные ребята, и им там очень тяжело. — «Очень тяжело» он произнес как-то слишком безразлично, словно война для него была не более чем игра в крикет с большим перевесом одной из сторон.
Но я знала, что это не так — о чем говорили его ночные кошмары, которые никто из нас не обсуждал. Они случились у Алана раза два, но были ужасны. Услышав громкие, душераздирающие крики, я вбегала в комнату Алана, за мной Реджи, бледный, в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Я летела к сыну и думала, что никогда так не кидалась к нему, когда он был маленьким. В то время ночные кошмары являлись заботой няньки.
И вот теперь мы сами заботимся о нем, измученном, израненном в боях мужчине. Глаза Алана в эти моменты бывали широко раскрыты, но он нас не видел. Сын выкрикивал незнакомые нам имена и видел только ужас войны. Позже я навела справки об этих людях и нашла их в списке погибших.
— Не извиняйся, — сказала я ему. — В этом нет нужды. Ты же наш сын, наш милый мальчик и, что бы ты ни делал, что бы ни говорил, останешься им навсегда.
— Мама. — Алан наклонился, чтобы я могла его обнять.
Я обхватила сына за плечи, но не смогла почувствовать его тепло — мешала грубая шерсть обмундирования, толстого, как броня, которое, однако, не смогло Алана защитить. Я поцеловала сына в щеку, свежевыбритую, пахнущую грушанкой, щеку мужчины, а не мальчика.
— Алан, я тут все думала… помнишь, у тебя в детстве жила сова? — Я не могла не спросить. Тайна совы не давала мне покоя с тех самых пор, как Алан вернулся домой.
— Сова?
— Да, сова… ты спросил меня, можно ли…
— Ты опоздаешь на поезд, если не поторопишься! — крикнул Реджи из машины. — Лучше поспеши.
— О! Конечно, сейчас не время, — торопливо проговорила я, смахивая невидимую пылинку с его плеча.
— А что с совой, мама?
— Да так, ничего… чепуха. Тебе нельзя опаздывать.
— До свидания, мама.
— До свидания, мой мальчик.
Алан быстро наклонился и поцеловал меня. Я опять прильнула к нему, на сей раз почувствовала тепло и тяжесть его тела, прижавшегося к моей груди. Дойдя до двери, я еще раз обернулась напоследок. Алан, высокий и бледный, стоял возле Реджи, который, закусив щеки, силился, как истинный английский джентльмен, сохранять хладнокровие. Тут Алан, мой храбрый мальчик, поднял руку в прощальном жесте и послал мне улыбку, искреннюю и милую. Я ответила ему тем же и закрыла за собой дверь, чтобы не видеть, как он уезжает.
Это произошло в марте, когда деревья еще стояли голые, а небо было серым. Сейчас наступил май. Все вокруг цветет; надо думать, и во Франции тоже.
— Кажется, сейчас должны привезти почту? — спросила Ина и, с нетерпеливым вздохом отложив вязанье, потянулась за кольцами, которые сняла и положила на стол рядом. Мы вязали шлемы для Красного Креста, и Ина жаловалась, что кольца цепляются за серую пряжу.
— Да, надо думать. — Я взглянула на часы на каминной полке. — Почти два. Во сколько приедет репортерша?
— В два.
— Поезда ходят плохо, так что она может и опоздать. Вообще-то я не знаю, почему позволила тебе уговорить меня на это, Ина.
— Я дружу с ее матерью и как-то обмолвилась о нашей дружбе с Льюисом Кэрроллом. И это заинтриговало нашу милую девочку.
— Как-то раз обмолвилась? — Я пристально посмотрела на сестру, мирно сидевшую и восхищенно разглядывавшую свои многочисленные кольца.
— Да, просто зашел разговор. А что тут такого? Теперь, когда мамы нет, по-моему, нам пора… то есть я хотела сказать, тебе… поведать всем, что Алиса жива. Что тут такого?