С некоторых пор я подумываю о том, не пора ли начать хлопотать о пенсии, как раз лет пять на это и уйдет. Я разбил о борт бутылку шампанского и разрезал последнюю ленточку. Корабль спущен. Теперь можно собирать на память осколки. И слушать радиограммы о движении судов.
Из-за гор надвигалась реорганизация. Пока я был в отъезде, новый председатель уездного совета два дня провел в Лабудоваце. Говорят, заглянул во все на свете и ничего не сказал. Но я-то понял, что он увидел. Пошли анализы и синтезы, заявления, жалобы, счета и сметы, собрание за собранием, бесконечные телефонные разговоры и телеграммы, а после всей этой невообразимой кутерьмы, хаоса и отсрочек Лабудовац получил трех директоров. Взяли у меня лесопилку, строительство и транспорт.
Трое директоров трех новых предприятий приехали с целью сделать гиганты из того, что здесь застали, а попутно устроить и свои собственные дела. Я поздравил их с оказанной им честью и благоприятными обстоятельствами, умышленно утаив кое-какие детали. Они не знали, что директор назначается на предприятие для того,
чтоб ревизоры знали наперед, кого хватать за жабры,
чтоб обыватели знали, в чью миску и карман заглядывать,
чтоб массовым организациям было у кого просить о помощи,
чтоб председателю совета было на кого орать в случае невыполнения планов
и, наконец, возможно,
чтоб было кому руководить производством.
Все эти мотивы я не привел по доброте душевной. И тем позволил им пребывать в приятной уверенности, что директор назначается для того,
чтоб наконец признать чьи-то заслуги и способности,
чтоб человек, всю жизнь ходивший пешком, мог хоть немножко поездить даром,
чтоб было кому оговаривать своего предшественника,
чтоб хоть раз в жизни можно было поехать в отпуск или командировку без ведома жены, партии и фининспекции,
чтоб перестать служить и начать наконец командовать
и, возможно,
чтоб было кому руководить производством.
Директора приняли предприятия. Я ничуть не горевал. Я любил свои творения, пока их создавал. Стоило мне увидеть готовые объекты, любви как не бывало. Я лишь слегка беспокоился за их судьбу. Один директор был портной, второй — регистратор, третий — поп-расстрига. Первое, что подписал расстрига в качестве начальника транспортного отдела, было распоряжение перевезти на пятитонке его мебель, жену, свояченицу, пятерых детей, тещу, собак и тридцатилитровый бочонок ракии. Портной, директор лесопилки, сразу стал обносить свой двор частоколом, а перед домом регистратора уже на третье утро выросла куча кирпича. Несколько раз он обиняками давал мне понять, что купил кирпич. Но я-то по колеру вижу, где он обожжен.
Я не из тех, кто поднимает шум по пустякам. Тем более что эти «спецы» даже украсть путем не умеют. Нет, за них у меня душа спокойна!
В первые дни после реорганизации я слышал вокруг себя звенящую пустоту. С оставшимися делами в кооперативе управлялись другие и раз в неделю докладывали мне о ходе работ. Моя конторщица отлично улаживала дела с финансовыми ревизиями, которые почему-то засиживались в Лабудоваце дольше, чем где-либо, и в своих отчетах гораздо больше места отводили ей, нежели состоянию финансов. Впрочем, у кого что болит, тот о том и говорит.
Рассадник тоже не требовал хлопот. Два угрюмых крестьянина развивали там сельское хозяйство, ругая на все корки и меня и сельское хозяйство за то, что до сих пор не получили давно, по их мнению, заслуженную надбавку. Фруктовые деревья, малина и клубника, вопреки моей агитации, пропаганде и директивам, не росли быстрее, чем при любых других системах и режимах, и было вполне достаточно заглядывать туда раз в две недели. Породистые коровы, которых я распределил по селам, вместо того чтоб улучшать местную породу, постепенно опрощались, видимо, в силу географических, кормовых и инвестиционных условий. Зато процветала купля-продажа… Легионы барышников ускоряли обращение денег, не заботясь о товарообороте. Не проходило месяца, чтоб хотя бы двое не угодили за решетку. Оттуда они возвращались посвежевшие и отдохнувшие, начиненные новыми планами, обмозгованными во время долгого обучения и ничегонеделанья на тюремных нарах.