Я слонялся по базару, как полуослепшая дворняга вокруг мясных и хлебных лавок. Я искал чего-то нового, чего-то такого, что опять меня закрутит-завертит, заставит выбросить из головы себя. Не то я рухну, свалюсь на собственное подножье, словно старый дом бега. За эти два-три месяца поисков какой-то идеи я все больше впадал в суеверие, все чаще середь бела дня клевал носом, сидя один на скамье у гостиницы, подставив солнцу лоб, а остатки ума — туманным грезам.
И однажды утром я решил остаться в постели.
Лабудовац привык к тому, что я первый кашляю у него под окнами. А если в одно прекрасное утро он не услышит моего кашля? Что тогда? Да ничего, он просто не заметит этого! И все же не худо бы проверить. Пущу-ка я слух о своей болезни. Посмотрю, кто придет меня проведать, обеспокоенный моим здоровьем. А заодно устрою себе выходной. Лежа подведу баланс за последние одиннадцать лет. И если найду недостачу, попробую возместить ее как можно скорее. На излишки я не рассчитывал. Они, как правило, выявляются после смерти, и судят о них по числу венков и чину ораторов над разверстой могилой.
Я искал недостачу, но где тот идеальный кассир, который, найдя ее сам, не побоится открыто признать себя виновным? В наш век, когда и самокритика перешла на самоокупаемость, к ней прибегают лишь в том случае, когда из нее можно извлечь выгоду.
И потому меня все больше охватывало тщеславное любопытство: как относятся ко мне люди, кто первый навестит меня?
Первой появилась горничная в резиновых опанках и капроновой косынке.
— Вот те на, товарищ Данила расхворался! А я-то хотела убраться.
— Принеси мне, пожалуйста, чаю!
Толстозадая горничная удалилась, гремя ведрами и совками. Дверь она не закрыла, и я слышал, как она с верхней площадки приказывала кому-то:
— Один чай наверх! Старый хрыч, похоже, разнемогся.
Прошел час, второй, третий.
Никого.
Под окнами гостиницы проходит Лабудовац по своей главной улице, которую я проложил, каждый ее метр пропитан моей кровью и мозгом, каждую брусчатку я по нескольку раз с руки на руку перебросил. Шагает городок по моей спине, по моей хребтине, давит меня ногами, как давят виноград, вонзает в меня каблуки, подковы, гвозди, топчет меня опанками и потресканными мелкособственническими пятками, и никому и в голову не приходит остановиться под моим окном и крикнуть:
— Эй, Данила, старина, что это с тобой подеялось?
Просто невероятно, чтоб никто не знал, что со мной. В Лабудоваце стоит кашлянуть, как уж за десять домов известно, что ты умираешь от чахотки.
Сколько я сделал для людей! И хотя бы один справился о моем здоровье!
Видно, и впрямь я что-то значу для них только в своем воображении. А они видят во мне тирана с бичом, сплетенным из добродетелей, и тайно ненавидят. Да, время принуждает меня к отречению, и провести его надо со всей помпой и театральностью! А может, во мне заговорил человек, который долго пробыл под гнетом дисциплины и особо строгой морали и потому возжелавший вдруг возмещения за свое самопожертвование?
Я читал по складам арабские письмена на сыром и заплесневевшем потолке и думал с тоской о том, почему нет у меня трубного голоса. Созвал бы я сейчас жителей долины на сходку под свои окна, построил бы их — налево коммунистов, направо церковников и мелких собственников — и отсюда, из окна, толканул бы речугу:
«Слушайте, вы, трудящиеся, я что — щенок за дверью, или прошлогодний снег, или горе-политик, что вы так скоро забыли меня? На кого и для кого растрачивал я себя больше десяти лет? Кто это посылает меня к врачу? Ты? Прекратить разговоры в строю! Смирно! Так. Только пошевелись у меня!.. Так, значит, вы со мной, а? За здорово живешь? Прекрасно, черт возьми! Хотите малость отдохнуть от меня? Ну я вам покажу отдохновение. Замолчи-ка лучше, критикан, замолчи, вечно говоришь от имени большинства, а на выборах и двух голосов не получил бы! Закрой свою пасть и изучай роль личности в истории! А теперь к делу!
Эй, Коста, ты что, не мог встать пораньше — посмотреть, что со мной, когда я не вылез из своей гостиничной кельи? Обрадовался, что не услышишь моей ругани на лесопилке? Теперь я для тебя последняя спица в колеснице? А того ты не скумекал, мякинная твоя башка, что с юрьева дня и до святого Димитрия ходить бы тебе босым и раз в два месяца спускаться на базар за солью, пузырьком постного масла и метром бязи, не построй я лесопилку и не поставь тебя на пилораму, словом, не дай тебе в руки хлеб! А теперь ты кум королю! Надеваешь по субботам темный костюм и лакированные штиблеты на грубые носки, твоя Пелагия (эта кобыла откармливает в ванной поросенка и на шуточки соседки гогочет: «Ну ты даешь!») тоже натягивает костюм из чистой шерсти, и вы под ручку отправляетесь в кино, а после пересказываете фильм: «Жил-был на свете один царь…» Думаешь, тебе уж и сам черт не страшен? Как бы не так! Будет еще реорганизация, да не одна, на то мы и югославы! И тебя еще трахнут по кумполу! И оглянуться не успеешь, как уж опять босиком зашагаешь за плугом. Ты еще не знаешь, что будет, когда капиталовложения потекут по бороздам, а твоей пилораме придется самой о себе заботиться! И тогда не проси меня о помощи — пошлю к такой-то матери.