Ушла.
— О, будь проклят ваш милостивый бог! — вопил я, наспех одеваясь. — Я вам покажу развалину. Заживо хотите завалить меня подарками, вниманием, милосердием и насмешками? Нет уж, не позволю вычеркнуть себя из списков народонаселения! Вперед, пока на ногах стоишь!
Сам я ничего не помню. Говорят, что я повесил над стойкой свои ордена, подтащил к ней стол, сел и всю ночь пил и орал, пел и плакал, плясал и катался по полу, выгонял и загонял посетителей, музыкантам часами не давал дух перевести, строчил приветственные телеграммы в Сараево и Белград и при этом никак не мог понять, для чего я все это делаю.
В ту ночь я спустил хороший кус отцовской земли.
Солнце уже взошло, когда меня, точно зверя, опутали веревками и отнесли в постель. Где-то после полудня я продрал глаза. Голова трещала с перепоя. Конторщица меняла у меня на лбу и затылке мокрые полотенца.
Так закончилась моя первая болезнь, оплатил ее я сам, а не соцстрах.
Все в жизни меняется. Порой даже председатели уездных советов. Известно, что каждой перемене предшествует длительный период подготовки и созревания, поэтому и приход нового председателя нового укрупненного уезда не был простой сменой руководителя.
Новый председатель приехал тихо. Впрочем, его «пакард» вообще неслышно скользит по шоссе. Самый высокий руководитель в уезде созвал всех нас — исполнителей — не сразу, и при этом не провозгласил никакой «переломной» реорганизации.
На первом заседании совета, которое проходило под его председательством, он ограничился лишь частными замечаниями о порядке ведения заседания. Не заигрывал с нами, членами совета, в стремлении завоевать дешевую популярность гибкого руководителя. Ничего не записывал в блокнот, отдавая дань нашей болтологии в прениях. Не поглядывал на часы, дабы поторопить нас, не потирал лоб и глаза, дабы мы прониклись уважением к его святой государственной усталости. Он сидел за столом и слушал, как самый обыкновенный смертный. Но я-то понял, что этот человек — на две головы выше нас, что он все помнит, видит, слышит, делает выводы, сравнивает, соизмеряет ораторов с какими-то одному ему известными фактами. Этот человек знает, что хочет, и в один прекрасный день спокойно и неторопливо, но вместе с тем твердо и, как время, неумолимо начнет проводить свою линию. Он принадлежал к тому типу худых невозмутимых людей, чей взгляд отлит из холодной стали, а малейшее движение, миг и жест находятся под неукоснительным контролем всемогущего хозяина — мозга.
Мы думали, что под конец он хотя бы украдкой зевнет и закончит собрание какой-нибудь коротенькой фразой. А он встал, глянул нам в глаза и ошарашил неожиданным выводом:
— Товарищи, каковы вы, таковы и дела в уезде. На следующее заседание всем прийти в костюмах, чистых рубашках и аккуратно завязанных галстуках. Иначе не пущу. Война закончилась больше десяти лет назад. Это уездный парламент, а не деревенские посиделки. Предлагаю на секретаря комитета наложить штраф в размере двадцати процентов месячного жалованья за то, что не подготовил заседание должным образом. В следующий раз чтоб в зале было чисто, все члены совета за минуту до начала были на своих местах и каждый имел бы на руках все нужные материалы, отпечатанные на машинке. Затем, никакого курения во время заседания, мы не на революционном митинге моряков. Ясно? Объявляю заседание закрытым!
Ну и ну!
Что же будет с бюджетом, если он так придирается к мелочам, вроде одежды и курения, — думал я, не зная еще, что готовит мне этот день. Я уже слышал, что он знакомится с предприятиями и кооперативами и вызывает к себе по очереди директоров и начальников. Люди входят к нему румяные, выходят зеленые. По уезду закружились финансовые, санитарные, инвентарные и прочие ревизии и комиссии. Прокурор уже двадцать дней и ночей кряду за зашторенными окнами диктует что-то машинистке. Хозяйственные тузы притихли, забыли про кофейни и пивные, а мелкая сошка посмеивается да перемигивается:
— Ага, грянул гром и над директорами!
Дойчин и Марко Охальник ждут меня на улице.
— Господи помилуй, да как же я завяжу галстук на свою зобастую шею? — недоумевает Марко.
— Завяжи под зобом, — советую я.
Дойчин мрачно глядит на кончики башмаков.
— Продам телку, куплю костюм.
— Прощайте, опанки, — вздыхает Марко. — Прощай, сумка через плечо! Америка, так твою мать, теперича ты увидишь, что такое илихантность, дай только Марко разнарядиться. А уж как надухонюсь, от вдов отбою не будет. Правда, прежде отмыться придется. С позапрошлого года хожу немытый. Вот оно и выходит, нет худа без добра. Жисть, она меня всяко трепала, а вот же выдюжил.