— Ступай, — сказал я, показав на калитку. — Ступай, мне ничего не надо.
— Товарищ Данила, мне нечем больше отблагодарить вас…
— Ступай! — взревел я.
Она ушла, как и многое другое, что я гнал от себя, стараясь не запятнать отворотов своей совести.
Значит, так,
я, Данила Лисичич,
гражданин своей страны и Организации Объединенных Наций, руководящий работник по профессии, неожиданно скатился к подножию своей служебной спирали. Я не Сизиф, и напасти мои ничтожны в сравнении с тем, что легенды и мифы приписывают этому бедолаге. Я простой смертный, который с верха биографического минарета грохнулся на мостовую. И на старости лет, усталый и разбитый, оказался не у дел и без гроша за душой.
Солдат во мне всегда одерживал победу, крестьянин терпел поражения. Да вот только шкура у них, на мою беду, одна.
Сижу я неприкаянно у своего дома, на пустоши под Лабудовацем. И от нечего делать разговариваю с каждой травинкой. Подмигиваю небу, которое, не узнавая, пялится на меня, ровно дурашливый баран. Почесываю икры, подставляю солнцу спину и изо всех сил пытаюсь превратиться в деревце или в жердину штакетника и — существовать вне времени или уж хотя бы не замечать его. Но оно напомнило о себе, кольнув меня своим жалом. Солнце всадило в череп отвертку и с хрустом и хрясканьем стало ее поворачивать. Я убежал в тень.
И окончательно вернулся в невыносимо тягучее время.
Сплю.
Ем.
Молчу.
Сплю.
И снова сплю.
Спустилась ночь, я сижу у дома, смотрю на проплывающие надо мной созвездия и зову… зову живых и мертвых, просто чтоб убедиться, что я жив и не сошел с ума, я скликаю их, живые приходят, обращают ко мне свои живые лица, иной и сплюнет, и уходят, а мертвые, мои коноводы, пулеметчики, командиры отделений, взводные, серые и безмолвные, проходят мимо меня колонной по одному, совершая свои бесконечные круги в вечности и моей памяти, и только единственный раз вдруг вижу, один из них — забыл, как его имя, —
повис на плетне из романийских сучьев, из раны на груди хлещет кровь, стекает по рукавам, по пальцам, словно хочет напоить постную землю, я кинулся к нему, а он слегка повернулся, озабоченный такой, и сказал:
— Не надо. В мешке запасные башмаки, отдайте Василии… —
и сполз мертвый.
Вот он идет впереди меня, спокойный, усталый и чуть синеватый от холодного ночного неба, а с пальцев его капает кровь, и кажется, будто она струится из-под ногтей. Неожиданно он спрашивает:
— Который час, товарищ Данила?
Я побежал в дом за часами. Когда вернулся, его уже не было, только живая изгородь за плетнем играла при луне своими покрытыми листвой пальцами да издали набегали тихие волны леса. Шепчет ли это Зеленая, или ожили вдруг кроны на умытой ночной свежестью горе, или бессчетная мертвая пехота отбивает шаг на пути к нам, несчастным, — не знаю.
Утро я встретил, все так же сидя на пороге с затекшими коленями, обалделый от бессонной ночи и молчания. Я встал, искупался, побрился, выфрантился, словно на уездное заседание, и заходил вокруг дома, считая шаги вдоль ограды… А потом снова сел на порог. И снова отправился по белу свету.
Сижу.
Какой сегодня день? Понятия не имею.
Насчитал семь тысяч девятьсот сорок один удар ногтем по доске. Жду, когда люди встанут с ног на головы и когда я, совсем обезумев, стану скалиться, как идиот, или выть, словно меня лупцуют призраки. Но вместо всего этого совершенно неожиданно и безболезненно появилась моя конторщица и звонко крикнула:
— Добрый вечер, товарищ Данила!
Внутри у меня все похолодело от страха. Значит, началось.
— Вы что, не узнаете меня, товарищ Данила?
Она подошла ближе, в руках ее была большая дорожная сумка, и я вспомнил, что эту самую сумку она купила в кредит в нашем магазине незадолго до отъезда в город, к своему мужу, и белую блузку, и брошку помню, а вот туфли новые, их не помню. В самом деле это она, милая моя конторщица. Подошла с улыбкой, спокойно встала подле меня; тянет низовым ветром, и он то открывает линии ее бедер, то прячет их… Тьфу, да ведь это и впрямь она.
— Как вы похудели, товарищ Данила!
— Эх!
— Можно присесть?..
Вижу — гора надкусывает кромку солнца, с долин, словно опара, поднимается сумрак. Я весь день просидел одетый, как на парад, выкурил, будто в зале ожидания, три пачки «Моравы», на губах и языке горечь отравы, в спину бьет холодом пустой отчий дом. А рядышком сидит прелестная гостья, чуточку бледнее, чем прежде, мужняя жена; судья — старый холостяк, а ночи долгие… Но, что ни говори, к ее милой простоте прибавились серьезность и спокойствие зрелости, — словом, прекрасный цветок распустился сполна.