Я потянулся к застежке на ее поясе. Она прижалась ко мне и зарыдала. Я, добрая душа, сел, держа ее на руках. Она все еще плачет, дрожит всем телом и все теснее приникает ко мне. Я ласкаю ее, утешаю безмолвными речами. Она рыдает, стараясь увернуться от моих рук, хочет что-то сказать, но рыдания заглушают слова.
Я быстро встал. Хоть я и беспартийный.
Надел пиджак, помог встать Малинке. Надо спускаться на дорогу, но обоим не хочется уходить отсюда. Мать-гора под бескрайним покрывалом мрака, на все четыре стороны распахнувшая в ночь свои окна, шептала нам: останьтесь, ведь нескоро выпадет другой случай так чудесно помолчать вдвоем.
У меня не хватило духу снова усадить ее.
Так мы и стояли, обнявшись в темноте, над усыпальницей сладчайшей возможности. Я взял ее за руку и вывел на дорогу, глупый и гордый, как, впрочем, все болваны, которые сначала откажут себе, а потом кусают локти — вспять уж при всем желании не повернешь!
Оставшиеся десять километров под гору мы проехали довольно быстро. Все же я успел повторить Малинке прежние свои распоряжения, правда, уже в сжатой форме. И должен сказать, упали они на благодатную почву: в Малинке проклюнулось женское тщеславие, которое, разрастаясь, изнутри разорвет все оболочки и она зацветет, как и прежде. А напоследок пообещал больше не приглашать ее кататься в фаэтоне — найдутся пригожие парни или еще бодрые вдовцы без единой сединки в голове. Не все же ведь до потери сознания заняты перековкой наших старых югославских драндулетов в современные транспортные средства, способные умчать нас в будущее. Иные благоразумно оставили потомству немалую толику национальных забот. Сегодняшний вечер не в счет,
это, милая,
я так, по-товарищески,
чтоб немножко развеять тебя. А что мы чуть не скатились в пропасть, не наша вина. Так уж вышло.
А если и в окружении многочисленных красавцев вспомнишь вдруг своего старого друга Данилу и захочешь посидеть с ним, тряхнуть стариной, пройтись по нашим партизанским дорогам, только глазом моргни, и твой Данила встретит тебя с распростертыми объятьями и со всеми подобающими почестями, включая и «Гей, славяне!». Не бойся, я не стану докучать тебе, как сейчас, к тому времени и я, наверное, как-нибудь устроюсь. Поищу тихую, скромную пристань, без особых затей. Может, иной раз нам и захочется укрыться от глаз людских, аскетически строгих, когда дело касается других, вот тогда и закатимся в разгул, как два старых тоскующих холостяка.
Я замолчал.
Испугавшись тишины, которая могла бы свести на нет нашу попытку вырваться из одиночества, она стала гладить мою руку, лежавшую у нее на поясе, и наугад ворошить былое: когда и где мы встречались, как смотрели друг на друга и о чем разговаривали. Когда показались желтые точечки огней в Виленице, она торопливо досказала остальное:
— Дане, а ты стал теперь такой нежный и сильный. О, какая надежная у тебя рука! В следующий раз ты меня не узнаешь. Для тебя я верну молодость и свежесть, для тебя одного, потому что ты такой…
Я сразу вырос в собственных глазах.
Слушай-ка, борода твоя беспартийная,
а ты, оказывается, рыцарь и можешь еще покорять сердца! Без проволочки приступай к выполнению директив уездных товарищей: еще один новый костюм, ворох белья, чтоб все было в тон — костюм, рубашки и галстуки, купи еще пару легких ботинок,
руки надрай щеткой
и отмойся, ведь ты с юрьева дня путем не мылся!
Уверенно шагай в Завтра, элегантный и полный достоинства, как тебе и предписано. А ежели снова в голову полезут твои крестьянские или партизанские комплексы, ступай наверх, в лес, налакайся, наревись, выспись и вернись на люди зрелым и галантным господином, излучающим улыбки и учтивость, элегантным товарищем Данилой, надевшим крестьянину в себе намордник и посадившим его на три толстые цепи, на каких держат медведей и племенных быков.
Фаэтон привез нас в городок, умытых любовью и окрыленных надеждой.
Я долго втолковывал потерпевшему от меня товарищу председателю уездного совета (с партийным комитетом я больше не связан организационно): не хочу в Орахово, хочу в Виленицу. Председатель умело прощупывал, зачем мне вдруг понадобилась Виленица! Я столь же умело избегал поминать Малинку. Наконец он пообещал рекомендовать товарищам в Виленице взять меня (печально, но факт, меня уже надо «рекомендовать!»). В полдень я снова позвонил председателю. Он сказал, что товарищи в Виленице удовлетворили его просьбу. И еще раз повторил директиву: