— Не сердись! Я о тебе слышал столько хорошего! И представлял тебя совсем другим. Собственно, только это я и хотел сказать. Ну, а здесь ты думаешь что-нибудь заварить? Какую-нибудь бучу, строительство, чтоб дым коромыслом? А то я уж совсем закис от здешней тишины…
— Имей терпение! Это все, что я могу тебе сейчас посоветовать.
— Ясно! А что за женщина с тобой приехала?
— Хороша, а?
— Лучше не бывает.
— Имей в виду, в сумке у нее пистолет.
— Данила, честь тебе и хвала! А ты с ней никак не связан?
— Нет. Мы боевые друзья.
— Ясно! До свидания, товарищ Данила!
Я пошатался по городу, по-крестьянски примечая по пути все закоулки, лавки и пивные, прикидывая на глазок, далеко ли отсюда до гребня горы и можно ли в случае нужды прыгнуть с моста в реку и удрать по руслу, если тебя, скажем, усташи из общинной тюрьмы ведут в лес на расстрел. Старая партизанская привычка.
Однако вид у меня элегантный, подтянутый. Старые знакомцы с трудом узнали бы во мне прежнего Данилушку, замурзанного крестьянина и почтенного афериста, вполне заслужившего, чтоб Лабудовац переименовали в Даниловград, — да только вот указ вышел, запрещающий называть города и улицы именами живых. Ведь живые всегда могут утратить доверие тех, кто дает названия.
Исходив весь город из конца в конец, обозрев его со стороны шоссе, я наконец очутился в кофейне.
Малинки нет.
В совете о ней ничего не знают. Доложилась секретарю и исчезла.
Не стану искать ее. Подумает еще: привез, дескать, в город и уже возомнил своей собственностью. Ну конечно же я приехал сюда ради нее. Это факт. Такой же бесспорный, как и то, что взыгравшие было во мне мечты этим ясным утром обернулись холодным и трезвым выводом: ей нужен спутник, по крайней мере, лет на тридцать. Я могу оказывать разве что мелкие услуги — поразвлечь в пути, поддержать добрым словом.
В общине чувствуется, что секретарь комитета давно болен. Отсюда настроение ничегонеделанья. Желтый заместитель посоветовал мне навестить больного. Пожалуй, так и сделаю. Если он меня не знает — представлюсь. Если мы с ним когда-то встречались, возобновлю и закреплю знакомство.
— Он тебе лучше всего объяснит твой статус здесь! — сказал в заключение заместитель.
— А что… у меня такой вид, что мой статус мне неясен?
— Да.
— ?!
— Ты согнул плечи, словно подпираешь все человечество, в глазах у тебя мрак со всего света, а скалишься, будто вот-вот заржешь. У тебя, Данила, вид усталого и оскорбленного титана.
Мы стояли в коридоре. Два неустрашимых глаза так и буравили меня. Мне хотелось повысить температуру ответа. Но каждую минуту скрипела какая-нибудь дверь. Зевая или насвистывая, выходили служащие, но, увидев зама, сразу подтягивались и деловито куда-то бежали. Ссору затевать нельзя. И часу не пройдет, как уж весь городок из уст в уста облетит весть: Данила и заместитель подрались. В кровь.
— Товарищ заместитель, это оскорбительное преувеличение.
— Вовсе нет! Ты просто не замечаешь. Я слышал, ты превыше всего ставишь откровенность. Чем ты недоволен?
— Неучтиво…
— Ха-ха-ха! Я тебе добра желаю, а ты ищешь ссоры. Не будь ребенком, Данила! Значит, кругом марш и к больному! Знаешь, где он живет? Отлично. Любопытно, что тебе скажет секретарь. Может, закурим на дорожку? Что? Еще сердишься? А я хотел анекдот тебе рассказать. Один босниец попал к марсианам…
— Спасибо. Слышал.
Я постучал робко, как и всякий беспартийный в партийную дверь: извините, пожалуйста, я знаю, здесь конспирация, всякой там шушере не след совать свой нос в ваши дела, но ведь я из тех беспартийных патриотов, на которых партия может положиться… Постучал. Никто не отозвался. Я открыл дверь и в одних носках, подобно опоздавшему в мечеть на молитву мусульманину, бесшумно вошел. Кухня только что прибрана. На линолеуме сырые разводы. На оттоманке, застланной черно-красным крестьянским ковром, дремлет огромный кот, такой раскормленный, что мяса его хватило бы на всю зиму целой итальянской семье. Он скосил на меня один глаз, шевельнул усом и снова погрузился в дрему. Словно бы сказал: проходи, ты свой в доску!
Светловолосый, иссиня-белый человек громко дышит. Он спит, а под ребрами у него так шипит, будто там уместилось с десяток кузнечных мехов. Э, мой секретарь, вздохнул я, похоже, что и для тебя каждая драхма воздуха на вес золота. Одеяло по грудь. На нем костлявая крестьянская рука, которая помнит еще и мотыгу и колья, — правда, граненый карандаш уже набил мозоль на среднем пальце. Болезнь высушила тело, подточила крепкое мужицкое здоровье. И рука лежит на одеяле, словно немощная, хворая баба. Под рукой — раскрытый учебник. География. Глава — Полинезия.