— Врешь, побратим! — как отрезал паломник.
И я выпил первую.
Жил в этом городе когда-то торговец зерном. Однажды весной с ним что-то попритчилось: послал единственного сына учиться в Стамбул. Старик умер. Родичи промотали все, кроме земли. Мать скончалась. А сын затерялся на Востоке. И только в тридцатом году объявился в городе за сто с лишним километров от Виленицы.
Весть об этом пронеслась со скоростью тревоги.
Едет!
Будет с минуты на минуту!
Хаджи, муллы и набожные старухи говорили, что он окончил все духовные семинарии, какие только можно окончить, изучил все святые книги, какие только можно изучить, что целых два года молча простоял на коленях у гроба пророка, что где-то, то ли в Сирии, то ли в Египте, оставил мечеть из чистого золота, в которой служил имамом. И только некий Авди-бег, человек мрачный и ядовитый, по причине своего человеконенавистничества больше двадцати лет не выходивший в город, услышав о его возвращении, съязвил:
— От добра добра не ищут. Видать, не сладко ему там жилось, коли в нашу убогую Боснию вернулся.
Все, кто верил в аллаха и пророка Магомета, высыпали на луга за околицу встречать хаджи.
Народ ожидал увидеть святого.
А увидел красивого горца в расцвете лет, чуточку чернее своих земляков — наверное, от жаркого солнца, и малость пообтесаннее — влияние османской школы ложного пафоса и славословия. Все городские вдовицы издали вздох изумления при виде его. Пока женщины и девушки прикладывались к его руке, он другой рукой благословлял их, поглаживая им волосы, шею, грудь. Учитель медресе впоследствии клялся, что его едва не стошнило, когда он лобызался с хаджи. Так, мол, разило от него ракией и чесноком.
Через два дня приехала и его жена со скарбом, затейливость и необычность расцветок которого затеняли его скудость и дешевизну. Не было в городе мусульманина, который бы в те дни по крайней мере трижды не заглянул в окна хаджи, чтоб подивиться на чудо чудное: на высокую темнокожую женщину, тут же прозванную Арабкой, хотя всего лишь двум-трем женщинам посчастливилось увидеть ее лицо. Соседки одна за другой забегали к ней, будто бы услужить в чем, пока она осмотрится и обвыкнет, а на деле — чтоб поднабраться впечатлений для дальнейших пересудов. Хаджи, застав на другой день толпу женщин вокруг смущенной и растерянной Арабки, немедленно навел порядок, действуя попеременно ногой и чубуком.
Вскоре все узнали, что хаджи сидит дома и пьет. Жена сидит у его ног, молчит или поет. Они никого к себе не звали. И сами ни к кому не набивались. Хаджи пренебрегал городом. Город оставил его в покое, приняв его таким, каков он есть. Он был скор на расправу и к тому же так богат, что мог купить любого торговца со всеми его потрохами.
— Данила, ты плоть от плоти этого государства? — спросил он после того, как мы для порядка поболтали о том о сем. — Или так, сбоку припека?
— До мозга костей!
Он глядит на меня своими проницательными глазами и легонько касается моего колена.
— Какая-то смута у тебя на душе. А квартирой доволен?
— Вполне. А что?
— Дом старый, червями источен, маслом пропах, и мыши есть, да и за молитвой ты заставал меня раза два, а это вы, коммунисты, не любите.
— Давай-ка лучше выпьем! Ну, будь здоров!
Так ловко и учтиво уклоняюсь я от разговора о том, что я люблю и чего не люблю. Выпил вторую. Сладостный туман заклубился в голове. Тело погрузилось в сладостные воды безмятежного ничегонеделанья. Люди стали казаться лучше и пригляднее.
Мои сербские ноги с непривычки сидеть по-турецки совсем онемели. Попробовал изменить позу. Хаджи ручкой ножа два раза стукнул по полу. На пороге появилась девушка, которую я видел раза два с тех пор, как тут поселился. Хаджи распорядился глазами. Она принесла мне подушку.
Из соседней комнаты — через открытую дверь — донесся голос его больной жены, Арабки:
— Хаджи! — Он и бровью не повел. — О хаджи, — простонала жена, — где мой Сулейман? Куда ты его дел, хаджи?!
— Ну, будет тебе! — прикрикнул хаджи. — Видишь, гость у меня.
Жена умолкла.
Девушка хотела пойти к больной. Хаджи остановил ее взглядом. Она стала у него за спиной, лицом ко мне. В первое мгновенье она показалась мне некрасивой и дикой. Как бы ненавидящей нас за то, что должна нам прислуживать. Но когда она чуть склонила голову и луч света упал ей на лицо, по моей спине пробежали мурашки. Не иначе, среди ее предков был калмык или татарин. А долото белого человека пригладило скулы и подправило челюсти. Из-за таких вот султаны теряли свою империю. А наши председатели, секретари и директора слепли и, ко всеобщему удивлению, отправлялись на каторгу.