И мертвого бы разбередила!
«Марш назад!» —
гаркнул я на себя. Да, девушка прекрасная и дерзкая, живая и гибкая тростиночка, чуть-чуть колышутся ее бедра в лад какому-то внутреннему ритму. Да, это живое существо, способное привести в изумление даже самого тонкого ценителя женской красоты. Однако рот на замок, ты гость, к тому же дряхлый старик, ты ей в деды годишься. А хозяин здесь — хаджи, он быстр и ловок, как леопард. И нож всегда за поясом.
Итак, прикрой глаза веками.
— Дочка слушается? — спросил я.
— Она не дочка.
— Внучка?
— И не внучка.
В сорок втором хаджи бежал от четников. Бежал с единственным сыном Сулейманом, отстреливаясь из хорошего кавалерийского карабина, но на одной косе, когда они перебирались через высокий сугроб снега, пуля размозжила мальчику голову. Хаджи зарыл его в снег и стал пробираться дальше по горам к Сараеву. Под вечер, в ущелье за Мокрым, набрел он на разбитый лагерь беженцев — там и сям валялись узлы, ковры, брошенная навьюченная лошадь, перевернутые котлы. Из кучи тряпья выбивался детский плач.
Согревал ее своим теплом. Сквозь тьму и пургу нес, ровно родное дитя, прижимая к груди, а в другой руке держал карабин со спущенным предохранителем.
В сорок пятом привел девочку домой. Жена повредилась в уме от одиночества, страха, от побоев четников, от жизни в сыром, заплесневелом доме. Веник и тот не могла поднять. И двух слов связать тоже. Хаджи сам выкормил приемную дочь, первые косы ей заплел и первые сандалики на ножки надел.
Девушка глухонемая. Но понимает все. Надо только два-три раза стукнуть чем-нибудь по полу. Она, как выразился хаджи, слышит подошвами ног.
Поскольку речь шла о ней, я считал себя вправе рассмотреть девушку получше. Видимо, понимая, что говорят о ней, и зная, что худого о ней не скажут, она беспечно смотрела в мои глупые зенки и по-прежнему едва заметно покачивала бедрами. Длинные пальцы левой руки играли складками шальвар, превосходно сшитых из старого шелка, какого я не видел в витринах наших магазинов. Подумаешь! Я бы окутал ее тончайшим шелковым облаком, лишь бы уберечь от грубой руки и недоброго взгляда! Тщетно стараюсь я опустить глаза. Они так и зыркают по ней, забираясь под прозрачный шелк.
Назад!
Назад, Данила, кричу я себе, да что толку!
Старость, страшная старость подтачивает не только кости и силу. Нарушилось химическое равновесие, вот и сцепились идиот, циник и святой. Кто кого одолеет — неизвестно. Лишь после надгробной речи или залпа узнается, кому из них удалось сесть противникам на закорки.
Хаджи чуть повел головой.
Девушка вышла,
оставив за собой холодное море молчания.
— Слышал я, т в о и прогнали тебя? — шутливо спросил хаджи.
— Взашей.
— Ха-ха-ха, люблю, когда выгоняют таких вот ретивцев. Ну хоть ты ему здорово врезал?
— Сказать по правде, жалко мне его.
— Эх ты, бедолага! А ну-ка тяпни! Заешь яишенкой! Та-ак! Послушай, что я тебе скажу! Председатель хороший человек. Но будь он даже ангелом, и виду не подавай, что раскаиваешься. Публичное покаяние — это что дырка в твоем заборе. Любая скотина залезет и испоганит тебе сад. Храни гордость даже и согрешив. Люди меньше будут толкать на новые грехи. И еще один совет — и за добро и за зло плати всегда сторицей. И тогда умрешь окруженный всеобщим уважением и любовью. Если ты, конечно, к этому стремишься.
Белый жирный дьявол, прищурившись, изучает меня. Зрачки-сверла буравят до боли. И вдруг, словно луна в ветвях деревьев, на лице его проглянула улыбка.
— Смотрю я на тебя, Данила, и думаю: живи ты в турецкие времена, визири встречали бы тебя стоя… А может, посадили бы на кол на самой высокой городской стене в Стамбуле.
— К счастью, меня тогда не было на свете.
— И я то же говорю. Ну, будь здоров!
— Спасибо, хаджи, за угощенье! — поблагодарил я и быстро встал.
— Посиди еще!
— Надо… найти председателя, забыл сказать про одно важное дело.
И я смылся.
Переулками дошел я до лесного управления, а там зашагал полегоньку в гору, по дороге, по которой горцы по пятницам спускаются на базар. Вокруг — молоко лунного света, густо испятнанное тенями. Я прибавил шагу, хотя в душе сам над собой, дураком, смеюсь: и куда пустился в такой час!
Весь взмокший, остановился я у развалин турецкой крепости. Подо мной — желтые глаза городка разрывают тьму. Немного успокоенный быстрой ходьбой, подставляю ветру лоб и грудь.