— Назад! Пойдешь вечером, завтра, послезавтра… и когда она решит, вот оно наконец, счастье, ты — одышливый старик! Камень у нее на шее. Комок горечи в горле! Назад!
Я помчался домой.
В народных былинах Королевич Марко — самый быстрый бегун.
Лошадь моя трусит по мокрому темному лесу, в седле сижу, сгорбленный и печальный, словно возвращаюсь с убогих деревенских похорон. Вокруг тянутся к небу промокшие насквозь деревья, с листьев падает вода.
Руки прижаты к животу. Мокрые усы обвисли. Колени затекли от коротких стремян. И конь мой, обычно шустрый горец, развесил уши, опустил голову и тупо и горестно выполняет приказ.
В лесу ни души.
Хоть бы волк выскочил, чтоб немножко развеяться и пострелять. Впрочем, их тоже поубавилось в этих местах. Говорят, поголовно переселяются в края, где есть современные госхозы. А с тех пор как цена на них поднялась до пятнадцати тысяч (раньше платили десять), они совсем загордились и считают ниже своего достоинства даже лапу поднять у заборов экономически отсталых хозяйств.
Мука моя,
стоит мне подумать, кем я был и кем буду завтра, что жизнь моя стала серой, ровно собрания, на которых от повестки дня до решения все наперед известно, так впору спешиться, лечь под буком и — биться лбом о прелую землю.
За три дня объехал я четыре села, где имеются магазины уездного торгового объединения. Завмаги все как на подбор:
один привязал в углу стельную корову, ждет, когда придет срок, и то и дело сует ей шоколад или кусочек сахару и ласково так приговаривает: «Ешь, милая, теперь мы хозяева в своей стране!» Недостача — сто три тысячи;
другой подложил под весы камешек и за два года построил дом и купил две пары волов и двух лошадей. Недостача — четыреста тридцать восемь тысяч;
третий прикарманил пятнадцатидневную выручку, купил сыну аккордеон, себе — лошадь, кожанку и сапоги, а как напьется — материт все и вся — пусть кто-нибудь хоть слово против него скажет;
четвертый открыл в государственном магазине частную пивнушку. В магазине недостача двести семьдесят одна тысяча. В пивной — месячный доход сорок шесть тысяч.
Выговоров я им не стал делать.
Мне приказано быть вежливым и обходительным.
Они, полагая, что я ничего не заметил, набивали мои седельные сумки жареными курами и бутылями ракии и — приглашали приезжать почаще. Вот и не строй тюрем и не производи карающего оружия!
Заночевать я решил в Фрковичах. В войну я их трижды занимал. Легион в войлочных фесках и в белых портах умело защищался. С десяток солдат потерял я в этом селе, которое не стоит и партизанской выварки для вшивых шмоток.
Вышли мы с моим добрым гнедым из леса. Дорога повела нас по-над заборами и плетнями. Из-за косы выглядывали черные крыши Беговины, первого фрковического хутора. Кучка домов. Нищета и лютая нужда. Муторно мне стало. Подумать только — провести вечер и ночь в таком медвежьем углу!
— А если всю жизнь, дорогой товарищ? — прозвучал во мне беспристрастный голос. А чем лучше у меня? Отрекусь от Малинки и — разом окажусь в ледяной пустыне одиночества. И ни теплое дыхание, ни нежный зов не дойдут до меня через эту пустыню. Один! Господи, и кто это выдумал одиночество! Будь он проклят!
Гнедой вдруг запрядал ушами, как-то странно дернулся и встал. Я легонько коснулся его пятками. Но он только попятился. Я сдвинул на затылок шапку. Вместе с шумом запоздалого послеполуденного ветра, влажного и ослабшего, уши мои уловили тоненькую ниточку плача. Кто-то впереди тихо плакал. Я приподнялся в седле, но ничего не увидел.
Тогда я спешился и привязал лошадь к забору.
За скалой, которую огибает дорога, лежит мальчик. Подле него — коромысло и два огромных медных котла с водой. В лохмотьях, нечесаный, позеленелый, он то стонет, то плачет. Я поднял его и спросил: кто он, откуда, что с ним. Он отвел от себя мои руки.
— Ступай, — говорит, — своей дорогой. Не до тебя мне.
— Говори, что с тобой?
— Ай-яй-яй, пусти меня!
— Да что с тобой?
Молчит.
И тут я увидел!..
Ноги!
О, небо, неужто ноги ребенка могут быть такими черными и опухшими? Темные гнилые чурбаки. Жуткие засохшие раны возле пальцев.
Я поднял его, отнес к лошади и посадил в седло.