- Что?
- Меня зовут другие птицы. Слышишь их хор? Это Господь их отправил, чтобы они провели меня на небеса. Ты слышишь?
Я ничего не слышала, разве только Старика, который был раздражен из-за "тупоголовости" этого мужика, и Женщина плакала в голове, просила забрать меня отсюда.
- Я буду скучать.
Виталик забрался на подоконник и улыбнулся.
- Взаимно, - сказал он и, бросив напоследок ликующий, теплый взгляд, прыгнул.
Я выглянула из-за окна. Доносились крики и визг, кто-то выбежал на улицу, пытаясь понять, откуда он выпрыгнул. Я смотрела на распластанное тело Виталика, на увеличивающуюся лужу крови у его головы, и улыбалась.
Он улетел, думала я, улетел к другим журавлям. И стало грустно, что он не взял меня с собой. А как было бы чудесно!
Тогда его тело не вызывало во мне никаких сомнений по поводу того, улетел он или нет. Оно мне ничего не говорило. Казалось, я даже не обратила на него внимания.
Но вспомнив это сейчас, я подумала, что Виталик все-таки умер, и, осознав это, заплакала.
- Что с тобой? - взволнованно спросила санитарка. - То смеешься без причины, то плачешь.
Она покачала головой и, приобняв, подняла.
- Пойдем, - сказала она. - Тебе еще ванну надо принять, а то жутко воняешь. Ты в изоляторе сидела, что ли?
Санитарка еще о чем-то говорила, но я не слушала ее. Перед глазами стояла картина - последнее воспоминание о Виталике. О моем единственном друге.
ДИМА
Время шло, день за днем, текло, точно быстротечная река, и меня уносило его течением. Снег горами покрывал Москву, ветер выл, подгоняя домой, серое небо полотном нависло над городом. Незаметно, как подкрадывается охотник к оленю, наступили каникулы, и я уехал в Днепродзержинск повидать родителей.
Я был у них всего неделю, но все эти семь дней будто бы находился в другом месте. Брат о чем-то рассказывал, мама обхаживала, словно я приехал с войны, а не с России; с отцом мы много разговаривали, как обычно бывало в детстве: он вырезал какую-то фигурку из дерева, а я сидел рядом с ним и говорил все то, что лежало на душе. Но мысли неизменно возвращались к Москве, к двухэтажному домику с задернутыми шторами и с беседкой во дворе. Я думал о Наде, о том, как ей там живется в психиатрической больнице.
Я вспоминал наш с тетей визит к ней. Надя была особенно неразговорчивой, вялой и неучастливой. Ее лицо застыло в равнодушии подобно маске, и ничто не выдавало ее эмоций. Тетя Марина тоже молчала, держа Надину руку в своей. Я чувствовал себя неловко, словно был свидетелем чего-то личного.
Надя похудела и осунулась, но выглядела намного опрятней, чем обычно, только небольшие синяки на запястьях вызвали во мне беспокойство.
- Тебя здесь не обижают? - спросил я, и Надя посмотрела на меня таким диким взглядом, каким обычно смотрят на того, кто сказал какую-то ужасную глупость. Она промолчала, а тетя будто бы и не слышала и не видела ничего вокруг.
От этого воспоминания неприятно затрепетало сердце. Мне было жалко Надю, но снова и снова возникало желание убежать от ее несчастья, чтобы оно не коснулось меня. Надино горе продолжало омрачать общее восприятие мира, делать его сложнее и безжалостней. Хотелось помочь ей, но я понимал, что не в состоянии, и это бессилие и вызвало желание сбежать. Сбежать от чувства вины и жалости.
Я вернулся в Москву. Казалось, дом опустел без Нади. Тетя Марина все чаще уходила на работу, пока не стала работать на полную смену. Когда старику было хуже, тетя оставалась с ним на несколько дней. Я следил за домом, готовил и убирал. В те моменты, когда я виделся с тетей, мы или находились в полной, безоговорочной идиллии, или чувствовали такую обоюдную неприязнь, что окна вибрировали от наших криков.
Надя была уже три месяца в больнице, когда наступил мой день рождения. Снег все еще падал с бездонного неба, изо рта шел пар, точно от паровоза, и все словно бы отвергало приближение весны, только она уже чувствовалась в воздухе, и невидимым шлейфом тянулся запах тепла.
Я проснулся раньше обычного и долго лежал в постели, глядя на потолок. Полоса света делила кровать надвое; я видел, как частицы пыли кружились в потоке воздуха: по кругу, вверх, вниз и снова по кругу. В это утро тишина казалась наполненной, она проникала в легкие с каждым вдохом, и после каждого выдоха оставляла вместо себя пустоту. Я чувствовал тишину на вкус, слышал ее голос, а, может, мне только казалось.
Время замерло, я сам замер вместе с ним, и весь мир словно сжался до размеров моей комнаты, и за ее дверью не было ничего кроме тьмы. На мгновение вселенная была мной и комнатой и ничем больше, и я лежал на кровати и дышал тишиной и был бесконечен. А затем это мгновение прошло, и время продолжило без конца стареть, и мир снова стал таких огромных размеров, что комната начала казаться песчинкой в океане.