Нет, тут же подумала я, не могу я быть безумной! Кем угодно, но только не сумасшедшей!
Утонувшая Девочка молчала, Старик тоже, только Женщина плакала:
- Устала! Как же я устала! Безумным полагается сон!
- Я не говорил, что ты безумна, Надя, - сказал Дима, обняв меня. Он положил подбородок мне на голову и прошептал:
- Расскажи, когда ты в первый раз почувствовала, что с тобой что-то не то.
- О своих чувствах лучше молчать.
- Почему?
- Мысль изреченная есть ложь. Чувства, обернувшись словами, теряют свою силу.
- И все же?
Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить. Лицо горело от солнечной ванны, пахло розами и сиренью, и еще чем-то теплым и глубоким, каким пахнет только в начале лета.
- Началось с того, что мама говорила мне: "Я люблю тебя", и я отвечала: "И я тебя", но в голове вдруг, быстро и еле разборчиво, раздавался голос: "Лучше бы она умерла". Мне было обидно, ведь я люблю маму, но... "но лучше бы она умерла". Я не хотела ее смерти, но слова разорвали поводок и стали неуправляемыми. Меня это злило и пугало...
Я рассказала Диме все что чувствовала, видела и слышала. Слова давались с трудом, часто он не понимал их смысл и переспрашивал. Тогда я замолкала и боялась говорить дальше, но Дима подбадривал, уговаривал продолжить.
Я даже рассказала ему, откуда появилась Утонувшая Девочка:
- Она была нашей соседкой. Мы с ней дружили, и она часто приходила к нам домой. Потом она утонула. Я игралась сама, но постоянно думала о ней, даже представляла, что мы играем вдвоем. Иногда мне казалось, что я слышу ее голос. Как-то я порвала мамины бусы, красные бусы. Они в моей крови. Железные красные бусы, острые, как лезвие...
- Надя.
Дима улыбнулся и кивнул, чтобы я продолжала.
- Бусы... бусы были еще бабушкины, мама их любила, но носила редко. На годовщину свадьбы она решила их надеть, но не нашла, потому что я их выкинула. Я сказала маме, что это сделала Утонувшая Девочка.
- Как ее звали на самом деле?
- Утонувшая Девочка.
Дима опять улыбнулся, на этот раз снисходительно, и сказал:
- Продолжай.
- Даже такой тупица, как он, понимает, что ты - тупица, - заворчал Старик.
- Мама поверила и не ругала. Но я-то знала, что это неправда. Этой же ночью я увидела Утонувшую Девочку с опухшим от воды лицом и белыми глазами. Она сказала, что я лгунья и что я - причина всех несчастий.
- Так оно и есть, - сказала Утонувшая Девочка.
- Это была первая галлюцинация, хотя тогда я подумала, что мне это приснилось.
Я рассказала ему о школе, и одиночестве, о попытке сбежать и наркотиках, а Дима слушал и кивал, иногда хмурился, иногда улыбался. Время от времени голоса комментировали то, что я говорю, но в основном молчали, будто им тоже было интересно послушать.
Уже много лет я не говорила так долго и так связно. Я рассказала Диме то, что не рассказывала никому, а когда уходила в сторону, и мысли путались и слова терялись, он помогал найти ниточку смысла, за которую я цеплялась и выбиралась в реальный мир.
Когда пришла мама, Дима сказал, что уезжает на месяц домой, в Днепродзержинск, и попросил разрешение взять меня с собой. Мама была категорически против. От злости она покраснела, и долго говорила о том, какая я беспомощная. Они поссорились, я слышала, как они кричат друг на друга.
- Ей двадцать два года! Она не маленькая! Надя не может всю жизнь быть с вами! - кричал Дима.
- Тебя вообще это не касается! Ты наивный, самодовольный, эгоистичный мальчишка, и ты ничего не понимаешь! - кричала в ответ мама.
Их ругань пугала меня, и я спряталась под кровать.
Дима уехал вечером следующего дня, но я так и не вышла попрощаться с ним.
ДИМА
Я вернулся в Москву в самый разгар лета. В Днепродзержинске кожа успела заметно потемнеть, а губы обветриться, и выглядел я так, словно побывал на море.
Через день я выезжал за город купаться в канале Днепра. Я любил это место за уединенность: впереди, на небольшой возвышенности закрывали деревья, темно-коричневый от ила берег был огорожен пригорком, за которым красовалось крошечное ромашковое поле, а за ним - сосновый лес. Канал Днепра обычно бывал теплым и чистым, и я любил прыгать в него с самодельной тарзанки. Со мной часто бывал брат, звон его детского голоска разносился по округе, и казалось, на сотни километров никого не было кроме нас.
При возвращении в Москву я боялся встречи с тетей Мариной из-за слов, которых наговорили друг другу перед отъездом. Но опасения оказались напрасными: тетя встретила меня довольно тепло, хоть и немногословно, а Надя выглядела намного счастливей, чем месяц назад.
В тот же день после обеда я предложил Наде прогуляться. Тетя Марина отпустила ее, но все равно бросила на меня предостерегающий взгляд, когда мы уходили.