На улице было жарко, несмотря на то, что обед давно миновал. Ряды машин сверкали под оранжевым солнцем, небо, словно пролитый пудинг, окрасилось в несколько цветов радуги.
Мы сели в вагон метро и почти не разговаривали. Надя выглядела смущенной, даже немного виноватой. Когда мы подошли к Воробьевым горам, она повернулась ко мне и сказала:
- Я... я тебя так и не поздравила.
- Ты о чем?
Мы стояли у ограды, откуда была видна "Москва-сити", поблескивающая от отраженных закатных лучей.
- О твоем дне рождении.
Я махнул рукой.
- Не бери в голову.
- Нет, правда, не поздравила, но лучше поздно, чем никогда. Так что вот. Держи.
Надя достала из старой потрепанной сумки, перекинутой через плечо, сверток. Я взял его и улыбнулся. Надя нервничала, поправляла волосы и переминалась с ноги на ногу, избегая моего взгляда. Я развернул сверток. В нем оказалась книга нот, на выцветшей обложке которой было написано "Юному гитаристу". Вряд ли я позже воспользовался бы этим подарком, но то, как Надя волновалась, понравится ли он, растрогало меня.
Я прижал книгу к груди, словно всю жизнь мечтал о такой, и, улыбаясь, поблагодарил.
- Тебе, правда, понравилось? Просто, если нет, я...
- Это очень хороший подарок, Надя. Правда.
Я обнял ее и предложил пойти купить мороженое.
- Я хочу карамельное, - сказала она.
- Ненавижу карамельное.
- Мне все равно.
Я засмеялся, Надя в ответ едва улыбнулась, и мы пошли в противоположную сторону от Воробьевых гор.
Душевные разговоры с Надей стали обычным делом. Я пытался понять, в чем ее проблема, почему она всегда напряжена, будто тугой узел в животе не дает ей расслабиться. Мне казалось, ей станет легче, если она отпустит ситуацию, поймет значение каждой галлюцинации; почему голоса в голове говорят именно это, может, в их обвинениях кроется причина ее болезни?
Я верил, что у Нади есть шанс на выздоровление. Тетя Марина не поддерживала меня. Она злилась и ругалась, когда слышала наши разговоры. Однажды она расплакалась и попросила меня не лезть в Надину душу, не оставлять росток надежды, который обречен на погибель. Но я проигнорировал ее просьбу и в тот же день заговорил с Надей о ее болезни.
- Ты постоянно осуждаешь себя, - сказал я ей. - Это неправильно.
- Я виновата, - сказала она, немигающим взглядом. Мне показалось, что это не ее слова, а Утонувшей Девочки. Как заезженную пластинку, она повторяла их, пока Надя в них не поверила.
- Ты считаешь себя виноватой?
- Да.
- Почему?
Надя посмотрела на меня, потом опустила глаза, разглядывая руки.
- Потому что из-за меня все несчастья. Я показала маме фальшивую монету и сказала, что она настоящая. Я ткнула пальцем в Утонувшую Девочку и сказала, что это она виновата. Папа умер, потому что он переживал за меня. Он был штангой, а я - нет. Но он был не настолько большой штангой, чтобы выдержать нас обоих. Мама несчастна и я несчастна, и Утонувшая Девочка во мне несчастна. Я виновата.
Я помолчал, обдумывая ее слова, а потом сказал:
- Может, тебе стоит извиниться?
- Прости, - не раздумывая, ответила она.
Я рассмеялся.
- Не передо мной.
Мы сидели в беседке, среди цветов. Пахло дождем, оттого, что тетя полила тропинку. От этого было свежо, и все запахи обострились. Лето еще сильнее заиграло во мне, и я улыбнулся, сощурив глаза от солнца.
- Может, тебе надо извиниться перед мамой? - произнес я, не открывая глаза.
- Нет.
- Тебе станет легче.
- Нет.
- Да.
Она качнула головой, отрицая, но я взял ее за руку и еще уверенней повторил:
- Да. Потому что так делают обычные люди, Надя. Они ошибаются и извиняются, а их взамен прощают. Чувство вины нас подталкивает, побуждает извиниться, но не портит жизнь. Оно не должно съедать тебя изнутри. Понимаешь?
- Нет, - Надя расплакалась, закрыв лицо руками. Она вся сжалась, плача так, словно только сейчас осознала, что ей нужно что-то делать для того, чтобы вылечиться.
Вдруг я посмотрел на нее как в первый раз. Я увидел ее вздрагивающие худые плечи, блеклые волосы, собранные в хвост, покусанные до крови ногти. Надя дрожала, ее глаза, устремленные мимо меня, были красными и уставшими, а рука, которую я снова накрыл своей, - потная и холодная.
- Мама плачет каждую ночь, - прошептала она сквозь слезы. - Мама молит бога забрать ее и сделать меня здоровой. Она не верит в бога, зачем она это делает? Зачем она умоляет его на коленях? Она хочет, чтобы я выздоровела, но не верит в это.
- Я верю.
Надя улыбнулась, сначала несмело, но потом ее улыбка стала шире, и она расхохоталась. Мне не понравился этот смех: слишком громкий, отдающий горечью в груди.