В негустых ещё сумерках внимала его пению студёная, пока ещё малоснежная Бараба. Она еле слышно отзывалась эхом чуткого простора:
Нюшке показалось, что она сама побывала там, на финской границе. Может, потому и показалось, что бабушка Лиза как-то при ней пояснила кому-то, что Мицай на той на войне разведчиком служил. «Финским снайпером пораненный, долго до своих добирался, ноги успел поморозить. Обрезали ему пальцы. Вот и кандыбает по жизни…»
И девочке захотелось подпеть старику от него же заученную песню:
От песни ли, от Нюшкиного ли подголоска, но Марию вдруг проняло весельем. Вслух, правда, засмеяться она не рискнула. Тихо затряслась под тулупом. И не осознавая почему, но девочка вдруг запела во весь голос:
Она блажила потому, что не могла простить дедовых обмороженных ног именно Марии. Нюшке хотелось допеть песню прямо тётке в глаза, да Мицай прервал пение и со вздохом сказал:
– Значит, едем, кума; везём воз дерьма… Выгребай, Сергей Никитич!
– Зануда! – выругалась шёпотом Мария, а вслух сказала: – Чего ты лезешь в дела, где собака хвостом не мела? Без тебя разберёмся…
– Ты разберё-ёшься! Ты ж не головою, ты же задницей на свет вылезла. Ну, кто ты против Никитича? Тебе бы не по Омскам чужие хвосты нюхать, не перед аптекарями сиски выставлять…
– Заткнись! – вдруг заорала Мария.
Кобылка дёрнула головой и остановилась. Мицай перекинул одну ногу через козлы, спросил:
– Ещё как умешь? По вокзалам ли чё ли приучилась так трубить?
Марию бил озноб. Заметив это, Мицай сказал:
– Никакая ты не сова. Ворона ты трёпаная!
Нюшка вспомнила ворону, которая что-то клевала на бабушкиной сараюшке, и вдруг поняла, что она пожирала Тамаркину шаньгу, что этой птицей была Мария. Нюшке захотелось убедиться в своей правоте. Она глянула на тётку и не узнала её лица: нижняя губы закушена, верхняя растянута в ниточку, нос заострён, глаза побелели…
Нюшка оттеснилась в уголок кошевы, но Мария поймала её за воротник и выдернула оттуда.
– Не трепли девку, – тут же подал голос Мицай, – скотина безрогая!
И видимо оттого, что племянница бесстрашно глянула в её глаза, Мария вдруг завизжала:
– Сам-то… Кандыбало задрипанный! Ноги-то когда сумел пропить? Вот и сиди, указывай своей кобыле под хвост!
Мицай остановил лошадь, сказал не оборачиваясь:
– Приехали. Вылазь! Тут недалеко осталось…
– Я те вылезу! Я те так вылезу, неделю будут по степи искать… А ну, понужай!
– Эхма-а! – вздохнул старик. – Чёрт с тобой! Скажи спасибо, что боюсь дитё заморозить.
Лошадёнка опять взялась перебирать ногами да кивать головой, точно одобряя стариково решение. А Мицай сказал:
– Помяни моё слово, Маруська: сожрёт тебя жись, и нечем ей будет даже до ветру сходить…
Мороз крепчал; лошадёнка поспешала. Старик изредка оглядывался на закат. Мария всё ещё дышала своим угаром. Нюшка жалась в угол кошевы. Показалась луна и дырявым блином стала медленно всползать на небо. А солнце всё ещё чего-то медлило. И вдруг лошадь ржанула, пустилась было вскачь, но в минуту остановилась, задрала голову и задом полезла из оглобель.
– Чего ты, чубарая? Ходи, милая, ходи!
Сонька послушно сделала два скачка и снова полезла из упряжи.
Мицай живо оказался на дороге, стал поправлять сбрую, приговаривая:
– Дурёха! Эка невидаль – волки дорогу перешли. Глянь, когда это было. Оне теперь уж под Еланкою рыщут… Остарела ты у меня…
Старик вернулся на козлы, сказал:
– Давай, милая! Шести вёрст не осталось… Давай!
Но вместо привычной трусцы лошадь рванула и понесла сани, расхлёстывая полозьями по обочинам крутые залысины. Старик не усидел на облучке, повалился навзничь в кошеву. Мария сунулась перехватить у него из рук вожжи, но Мицай отпихнул её, крикнул:
– Держи ребёнка!
Повернувшись к Нюшке, Мария глянула на дорогу, и рот её распахнулся. Но затрепетавшая перед Нюшкою гортань крика не выпустила. Наоборот, как бы втянула его и только секунд через пять громким шёпотом сообщила:
– Волки!
Сразу оказалось, что солнца уже нет. Однако и малокровного пока ещё света луны хватило, чтобы хорошо разглядеть, как снеговой равниной, нагоняя сани, катятся за ними следом три живых клубка.
Мария задышала так, будто не лошадь, а она несла по степи кошеву. Старик ухватил её за плечо, обернул к себе, сунул ей в руки вожжи, крикнул: «Не упусти!» – и поторопился вынуть из-под козел ружьё.