Прошло больше недели с тех пор, как пропал Джордж, практически все возможные места уже обследовали. Сэр Генри и леди Тилбери вернулись домой, сидели молча вдвоем и ждали стука в дверь. Семестр почти закончился, и я пытался наладить распорядок дня. Занятия и собрания велись регулярно, и оттого казалось, будто Джордж списан со счетов, что его исчезновение — тайна, которую никогда не раскроют. Никаких улик не нашли, никого не арестовали. Даже подозрительных слухов никто не распространял. Однако что-то переменилось. Решительно переменилось. И это меня беспокоило. Я заметил, что за обедом некоторые стулья за моим столом пустуют. Эклз и Фенби остались верны своим привычкам, равно как и мой заместитель доктор Рейнольдс. Но я заметил, что Смит теперь обедает со своими учениками, а Браун с кафедры химии перестал приходить на обед. Каждое утро, выступая на собрании, я упоминал об исчезновении Джорджа, призывал молиться и надеяться на лучшее. И говоря это, я слышал в зале шумок и перешептывание, однажды кто-то даже презрительно хмыкнул. Доктор Рейнольдс призвал к порядку, но я был совершенно выбит из колеи, и после собрания, отправившись прямиком к себе в кабинет, я понял, что впервые в жизни напуган. Не просто напуган. Я был в ужасе. И не мог понять почему.
Теперь я, разумеется, все понимаю. Поэтому и не могу больше писать. Не могу заставить себя вывести те слова, которые должен написать. Подожду прихода Сэма, чтобы он все это выслушал.
Мне принесли ужин, но аппетита у меня нет. Я радуюсь, когда заходит начальник тюрьмы. Он время от времени ко мне заглядывает. Сейчас сказал, что что-то мне принес. И протянул мне листок бумаги — его десятилетний сын написал стихи, посвященные мне. Я прочитал их с благодарностью. Стихи о несправедливости и о том, что правда обязательно победит. Но главное — все в рифму. Я в восторге. За стенами тюрьмы еще есть дети, которые любят поэзию. Там, на свободе, еще есть писатели, поэты, художники, которые понимают, в чем суть пространства между словами, которые видят ненаписанные картины, слышат непрозвучавшие звуки, и, думая об этом, я понимаю, что есть сообщество, к которому, если повезет, я смогу присоединиться. И плачу — так мне всего этого жаль. Начальник тюрьмы кладет мне руку на плечо.
— Поблагодарите вашего сына, — говорю я. — Я буду бережно хранить его подарок. Скажите, это дает мне надежду.
Сэм приходил вчера, слушал. И я понял, что должен продолжать.
Наступил последний день семестра, чему я был очень рад. Потому что я был по-прежнему напуган. Враждебность, которую я чувствовал вокруг себя, я пытался объяснить тем, что всегда хочется найти виноватого. Исчезновение Джорджа потрясло всю школу, и я, как директор, стал очевидной мишенью для их ярости, боли и тревог. Я надеялся, что к началу летнего семестра время залечит раны, и эта надежда помогала мне держаться. Каждое утро в девять тридцать мне звонили из полиции, сообщали о ходе расследования по делу Джорджа. Говорились одни и те же три слова: «Новых сведений нет». Я поддерживал связь с Тилбери, просто из сочувствия их переживаниям. Самым тяжелым было ожидание. Иногда мне казалось, что любые новости, даже самые плохие, принесут облегчение. Я отменил все празднования по случаю окончания семестра. Никто не роптал. Я рассчитывал, что занятия мы закончим строго и с достоинством.
И тут упала бомба. Впрочем, как я потом выяснил, падала она довольно долго. Была среда, я у себя в кабинете ждал обычного звонка из полиции. Но телефон не звонил. В десять утра я хотел сам позвонить в участок, позвать к телефону инспектора Уилкинса, который меня ежедневно информировал. Потом решил подождать до полудня, но он так и не объявился.
Так что я позвонил ему по прямому номеру. Ответил женский голос.
— Могу я поговорить с инспектором Уилкинсом? — спросил я.
— Кто его спрашивает?
— Сэр Альфред Дрейфус, — ответил я.
Это имя она должна была узнать. Последовала пауза. Довольно долгая, я слышал, как шуршат бумаги. Наконец женщина снова взяла трубку.
— К сожалению, его нет, и я не знаю, когда он вернется.
Я положил трубку. Мне было не по себе. У меня возникло ощущение, что инспектор Уилкинс никуда не уходил, что он сидит за своим столом и жестом просит помощницу сказать, что его нет. Я почувствовал себя ни в чем не повинным оленем, который, услышав внутренним слухом шелест листьев и лязганье затвора, бежит спасать жизнь в чащу леса. И я кинулся домой, в свое надежное прибежище. Во всяком случае, я считал его таковым. Потому что новости, ожидавшие меня там, только усилили мои страхи. Мы с Люси сели обедать.