Я готовлюсь к суду. Я расставляю декорации. Я подбираю реквизит. Я одеваюсь к спектаклю, размечаю мизансцены, которые вообще ни к чему не привязаны. Занимаюсь чем угодно, лишь бы не облекать все в слова, их я не могу найти. Поэтому, чтобы еще потянуть время, я включаю радио. И слышу об очередном террористе-смертнике, подорвавшем себя в Тель-Авиве. Погибло еще четыре человека, бессчетное количество раненых. Среди них много детей. И вдруг я перестаю себя жалеть.
Хватит заниматься чепухой, хватит отвлекаться. Я беру ручку, крепко сжимаю ее, понимая, как ей хочется выскользнуть. Но я подчиняю ее себе и начинаю искать слова, которые так опасливо попрятались.
Они пришли ко мне, когда на тюремных часах пробило восемь, и я вспомнил, как не так давно тот же колокол пробил, когда повесили несчастного заключенного, который тоже вполне мог быть невиновен. Меня бросило в дрожь. Поднос с завтраком унесли нетронутым. Когда я брился, за мной наблюдали. Брился я ежедневно, но редко смотрел на себя в зеркало. Однако в то утро я внимательно себя рассмотрел и впервые в жизни заметил, какая еврейская у меня внешность. Почему именно в это самое утро я заметил в себе черты, на которые всю жизнь не обращал внимания, надеясь, что и окружающие поступят так же? А если бы я всегда ходил в маске, меня все равно видели бы насквозь? Ноги у меня тоже еврейские? А руки? Эти мысли меня беспокоили. И именно в то утро я понял, почему. Они просто отражали смысл суда надо мной, были сутью моего приговора. Надев на себя костюм невиновного, я закончил свои приготовления.
В фургоне я заметил традиционное одеяло, и подумал: кого оно скрывало до меня, все ли еще оно пахнет его виной или невиновностью? Когда фургон подъехал к зданию суда, гул толпы оповестил меня о моем приговоре, и я был рад укрывшему меня одеялу. В здание я вошел, спотыкаясь, как человек виновный.
Некоторое время мне пришлось ждать в камере в подвале. Саймон был уже там, он снова перечислил предъявленные мне обвинения. Он много улыбался, даже несколько раз пошутил, но я понимал, что так он пытается скрыть свой пессимизм. Он снова прорепетировал со мной мое «Не признаю», и теперь, когда я его повторял, оно казалось мне совершенно бессмысленным. И дальше я репетировать отказался. Мы посидели молча. Саймон, похоже, уже и не знал, что мне посоветовать, и мы оба обрадовались, когда за мной наконец пришли охранники.
— Увидимся в зале суда, — сказал он, хотя другого варианта и не было.
Я стоял между двумя охранниками, каждый держал меня под локоть. Я заметил, что держали они меня осторожно, и подумал, что они, быть может, на моей стороне. В отчаянии человек хватается за любую соломинку. Перед нами был длинный и узкий коридор. В конце его, разглядел я, начиналась лестница. Я понимал, что она ведет в зал суда и к скамье подсудимых, где я услышу приговор, и вдруг эти ступени показались мне ступенями на эшафот, и я от ужаса запнулся. Руки охранников крепче сжали мои локти.
— Идите же, — сказал один из охранников.
Сказал вполне дружелюбно, и я — выбора не было — послушался. Но когда мы поднимались по лестнице, я снова запнулся. Меня всего, с ног до головы, колотило от страха. Меня снова схватили покрепче, на этот раз более жестко, и чуть ли не протащили наверх, к возвышению, где стояла скамья подсудимых. Появление мое было неудачным. Я явно не хотел входить, одно это уже говорило о моей виновности, и не раз отрепетированное заявление прозвучит неубедительно. Заняв место на скамье, я расправил плечи, но понимал: сколько я ни демонстрируй свою невиновность, впечатление от моего неловкого появления уже не исправишь. Я уставился на поручень перед скамьей. Перевести взгляд я не решался. Не доверял своему лицу. Боялся, что его выражения я контролировать не смогу. Уголком глаза я видел зал заседаний, места для публики и море незнакомых лиц. Мне не хотелось встречаться взглядом ни с кем из знакомых. Так и тянуло зажмуриться — как в детстве, когда думаешь, что так тебя не увидят. Заметив, что все встали, я догадался, что вошел судья, но сам так и смотрел на поручень. Не осмеливался даже оглядеться. Смущенный вид, опущенный взгляд красноречиво говорили о том, что мне стыдно, что я раскаиваюсь. Но я ничего подобного не испытывал, и причин для этого у меня не было. Так что я выпрямился и посмотрел на судью, затем на секретаря суда, который зачитывал предъявление обвинения.