Ни до меня. Ни до соседей. Ни до тех, кто поднимается навстречу и выходит, отделенный барьером, из метро.
Эта разрозненность кажется удивительной.
Каждый сам по себе и сам за себя. И наедине с собой. В гордом одиночестве.
А разве мы чужие друг другу? — думал я, спускаясь. Ведь нет. Не чужие. Это фикция, что человеку нельзя понять другого человека.
Просто это тяжело. Это внутренняя работа. Невидимая, но необходимая. Выворачивающая душу, да. Но ведь и очищающая ее.
Мне вспомнился вдруг тот самый вечер. Придержавшая дверь спасительная рука. Сидение на барьере. "Зомби", несущийся с лестницы.
Я улыбнулся, будто наяву увидев хохочущую после сеанса Киру. "Коля, боже мой, что ж ты рот-то открыл? Как тапком прихлопнутый, честное слово!".
Мы сидели на скамеечке в скверике, пили сок из одного на троих пакета, и Сергей, смущаясь и горячась, рисовал мне странный мир с существами, почему-то потерявшими смысл жизни, то ли забытыми, то ли забывшими нечто важное, но куда-то вечно и бездумно спешащими.
Незаметно темнело небо, зажигались фонари, существа, ничего не подозревая, по тропинкам шаркали мимо, в сумраке казалось, что они, горбясь, несут с собой все свои беды и грехи, незримо налипшие на плечи, и хрипловатый голос еще утром не существовавшего друга, отдаляясь и приближаясь, плыл надо мной в вечернем воздухе: "Мы — эбонитовые палочки, Колька. Мы дарим людям их будущее…"
Так хочется повторения…
Я сошел с эскалатора и встал у стены. Живот медленно теплел. Нервное. Перед сеансом все время тянет продышаться, сосредоточиться, сосчитать про себя до ста, но на самом деле ничего этого не нужно. У дара нет настройки. Достаточно всего лишь с минуту смотреть на лица.
И пропускать их, пропускать, не фиксируясь на каком-то одном.
Я не посылаю воображаемые лучи добра и не свечусь. Я просто разряжаюсь.
Как аккумулятор.
Это ощущение — разрядки — подходит к сеансу больше всего. Я пустею, что-то во мне пустеет, утекая вместе с людьми, направляющимися к платформам.
Будто каждый отщипывает по чуть-чуть.
Но мне не жалко. Если они хоть на день… Или хотя бы до вечера…
Вот как Ритка не понимает такой простой вещи? Дар надо дарить. Всем, на кого хватает, а не кому-то по разнарядке. Не за деньги, не за престиж, не выбирая.
Наверное, я — идеалист.
Под коленки словно кто-то слегка подопнул — началось.
На десять, на пятнадцать ступенек вверх прокатившейся живой волной расправлялись плечи, выпрямлялись спины, блестели глаза, улыбки освещали молодеющие лица, вытравливая горечь и неурядицы, и мир становился ярче, будто протертый от пыли тряпочкой. Люди в нем становились ярче. Сплоченней. Цельней. Добрей.
Они даже сходили, будто устремлялись вдаль. В космос. В иную, лучшую жизнь.
Один раз я заревел прямо на сеансе. От гордости, что мы можем быть такими. От обиды, что мы такое потеряли.
А иногда казалось, что под сводом станции люди вот-вот, не сговариваясь, грянут хором нечто задорное, боевое. "Легко на сердце от песни веселой!". Или "Не кочегары мы, не плотники, да!".
Но нет, они просто расходились, окрыленные, радостные, по-настоящему живые. Дети скакали, кое-кто оглядывался удивленно, мол, с чего бы так хорошо.
Мягкая, ватная слабость поднималась по ногам.
— Колька!
— Д-да.
Раскрасневшаяся, удивительно красивая Ритка, налетев, обняла меня, задышала в лицо мятным леденцовым ароматом.
— Это просто супер! Какой же ты молодец!
От нее веяло напористым, веселым счастьем. Она взяла меня за руку, прислонилась к стене рядом. Закрыла глаза.
Люди текли.
— Так хорошо.
Пустея, я думал, что да.
Понимаешь, говорил мне Сергей, я сам часто замечал, что люди ни о чем не думают. Они идут, а в головах у них — фоновый шум. Это даже не мысли, это какие-то обрывки, ошметки мыслей, череда помех, как в телевизоре с редкими картинками каналов. Они словно бы не живут, вернее, это нельзя назвать жизнью, это существование робота, механизма, у которого нет программы, или она испортилась. Достаточно заглянуть в глаза — тусклые, понимаешь?
Для чего вот они живут? Разве они понимают? Разве осознают? Разве стараются приблизиться к пониманию?
Посмотри, говорил мне Сергей.
Кажется, мы стояли на "Восстания", у стены, и я задирал голову на плотную толпу, текущую по ступенькам перехода.
Ты думаешь, они счастливы? — спрашивал он со странной гримасой. Ты думаешь, они знают, что такое счастье?
Голос у него подрагивал.