Ох, войны, войны! Это, скажу я вам, зарез для всего мира! Будь я Ротшильд, я бы раз и навсегда положил конец войнам!
Вы, пожалуй, спросите, каким образом? Только при помощи денег. А именно? Сейчас объясню толком.
Два государства, к примеру, спорят из-за пустяков, из-за клочка земли, который и понюшки табаку не стоит. У них это называется "территория ". Одно государство говорит, что территория принадлежит ему, а второе заявляет: "Нет, это моя территория!" С самого, что называется, сотворения мира Господь Бог создал эту землю для Его милости, но тут приходит третье государство и говорит: "Оба вы ослы.' Эта территория принадлежит всем, она, так сказать, "общее достояние"… Словом, территория сюда, территория туда – "территорят" до тех пор, пока не начнут палить из ружей и пушек, люди режут друг друга, как ягнят, кровь льется, как вода!
Но представьте себе, что я в этом самом начале являюсь к ним и говорю: "Тише, братцы, дозвольте слово сказать. Из-за чего у вас, собственно, спор? Думаете, мы не понимаем, чего вы хотите? Ведь вам не тары-бары, – вам галушки подавай! Территория – это ведь только предлог! А главное для вас – то самое, "пети-мети", контрибуция". А коль скоро речь зашла о контрибуции, к кому же обратиться за займом? Ко мне, к Ротшильду то есть. А я им: "Знаете что? Вот тебе, долговязый англичанин в клетчатых штанах, миллиард! Вот тебе, глупый турок в красной феске, миллард! А вот и тебе, тетя Рейзя, миллиард! В чем дело? Господь поможет, уплатите мне с процентами, не с большими, упаси Бог, – скажем, четыре-пять годовых, – не собираюсь я на вас наживаться…"
Понятно вам? И я дело сделалГ и люди перестают резать друг друга, точно скот, ни за что, ни про что. А если войнам конец, тогда к чему оружие, войско, вся эта канитель, весь этот тарарам? Ни к чему! А если нет оружия, нет войска, нет тарарама, – так ведь нет больше и вражды, нет зависти, нет больше ни турка, ни англичанина, ни француза, ни цыгана, ни еврея, скажем – весь мир обретает совсем другое обличье, как в Писании сказано: "И настанет день", то есть день пришествия Мессии!..
А? А может быть… Будь я Ротшильд, я, может быть, вообще отменил бы деньги! Никаких денег! Потому что давайте не будем обманывать себя: что такое деньги? Ведь это же, собственно, дело сговора, самообман… Взяли кусок бумаги, нарисовали на нем картинку и написали: "Три рубля серебром ". Деньги, говорю я вам, это только соблазн, страсть, одна из самых пагубных страстей… Все за ними гонятся, и никто их не имеет. Но если бы денег вообще на свете не было, так ведь и дьяволу-искусителю нечего б стало делать, да и от самой страсти ничего бы не осталось/Понимаете или не понимаете?
Правда, возникает вопрос, откуда люди брали бы деньги, чтобы справить субботу! Но, позвольте, а откуда мне сейчас взять на субботу?
Вуди Аллеи: смех как ирония
Переведенный нами рассказ "Помолимся за Вайнштейна" писателя и кинематографиста Вуди Аллена (1936) взят из книги шедевров американско-еврейской прозы и в несуществующей еще антологии мирового юмора может по праву символизировать ту особенность еврейского интеллекта, которая выражается прежде всего в несдерживаемой самоиронии, что, в свою очередь, является одновременно признаком и залогом его живучести.
Вайнштейн лежал в кровати и бессмысленно глядел в потолок. Он был в угрюмом состоянии духа. За окном стояла несусветная жара, нацеженная сыростью. В эти часы шум на улице становился невыносимым, и вдобавок ко всему кровать, на которой он лежал, пылала огнем. Ну вот он я, подумал Вайнштейн. Пятьдесят годов. Полвека. Через год – 51. Через два – 52. Потом – 53. Если пойти дальше тем же способом, накидывая каждый раз по одному году, можно досчитаться и до 55. Осталось так мало, а сколько еще следует сделать. Начать хотя бы с того, чтобы научиться водить машину. Адельман, друг детства, учился вождению в Сорбонне и прекрасно управляет любым автомобилем: ездит самостоятельно во многих направлениях…
В детстве Вайнштейн подавал большие надежды. Интеллектуал: в 12 лет перевел Томаса Эллиота на английский, хотя вскоре после этого варвары ворвались в книгохранилище и беспощадно перевели эллиотовские вирши на французский. Он был исключительный ребенок, но судьба обошлась с ним жестоко. Не довольствуясь тем, что необычайные интеллектуальные способности обусловили раннее одиночество Вайнштейна, судьба обрекла его вдобавок на непредставимые страдания, связанные с его происхождением. Причем больше всего ему доставалось от родителей. Хотя отец его был завсегдатаем синагоги, каковой, впрочем, считалась и матушка, тот все недоумевал, как же это сын у них получился еврей…
В юношестве Вайнштейн заигрывал с коммунизмом. Познакомившись как-то со смазливой студенткой университета и вознамерившись произвести на нее впечатление, он уехал в Москву и вступил в Красную Армию. Вернувшись, он тотчас же позвонил красотке, но она оказалась уже занятой. Нажитый им чин красноармейского пехотинца смешал ему все шансы на получение бесплатной закуски в столовых самообслуживания. В его досье лежал к тому же отчет о том, что, будучи студентом колледжа, он организовал забастовку лабораторных крыс, требовавших улучшения рабочих условий. Впрочем, справедливости ради следует добавить, что в марксисзме его восхищала не политика, а поэзия. Что касается коллективизма, он, считал Вайнштейн, обеспечивается просто: достаточно всем выучить слова к какому-нибудь гимну. Когда же его дяде разбили как-то нос в шикарном магазине на Пятой Авеню, Вайнштейн уверовал в необходимость отмирания государства. Чаще всего он размышлял по поводу того, что же именно можно объективно знать о сущности социальных революций. Единственный ответ, который его удовлетворял, заключался в том, что никакая революция не может быть успешно предпринята на желудок, удобренный мексиканской пищей…
Годы Большая Застоя обернулись настоящим концом для его дяди Мейера, того, который хранил все свое добро под матрасом. Правительство издало тогда указ об экстренной сдаче всех матрасов, находящихся в личном пользовании населения, и Мейер обнакротился в течение ночи. Ему оставалось разве что выброситься из окна, но он совладал с собой и, задержавшись на подоконнике, просидел на нем семь лет, с 1930 до 1937 гг. "Что вы все знаете о жизни! – любил он потом говаривать. – Это вам не колбасики между ножками! Понимаете ли вы – что значит просидеть семь лет на подоконнике! Вот откуда можно увидеть ее, жизнь! И все-таки, хоть люди и букашки, но вот раз в году моя Тэсси – да упокоит ее Бог! – раскладывала на подоконнике пасхальный обед! А ты, племянничек-/- Что же сказать тебе? Стоит ли суматошиться по поводу светлого будущего, если сделали уже какую-то бомбу, которая может убить больше людей, чем даже вид физиономии Макса Ривкина!"