Есть, стадо ослов, есть у меня глаза! Есть, бессердечные, у меня и нос. Но у меня есть и сердце, которому ее жалко! И пусть они убираются!
А когда я буду совсем беспомощным импотентом из-за шалостей и сыграю в ящик, апостол Петр откроет мне двери в рай: «Входи, бедный Зорба, – скажет он мне, – входи, великий мученик Зорба, ложись, отдохни рядом с великим твоим собратом Зевсом! Отдыхай, мой милый, ты здорово вкалывал на земле, будь благословен!»
Зорба фантазировал, его воображение расставляло сети, в которые он сам и попадал. Постепенно он, повеселевший и взволнованный, уверовал в свои сказки. В ту минуту, когда мы проходили мимо девичьего дерева, он вздохнул и поднял руку, будто присягал:
– Не волнуйся, моя Бубулина, моя старая шлюпка, прогнившая и продавленная! Не волнуйся, я утешу тебя! Четыре великие державы оставили тебя, молодость позади, Господь Бог тебя забыл, а я, Зорба, тебя не оставлю!
Мы пришли на свой пляж за полночь. Поднялся ветер, он был оттуда, из Африки, горячий южный ветер, он обдувал деревья, виноградники и всю землю Крита. Весь остров, вытянутый в море, дрожа, приветствовал теплое дыхание ветра, необходимое для новых жизненных соков. Зевс, Зорба и южный ветер смешивались в моем сознании, я очень ясно различал в ночи тяжелое лицо с черной бородой, черными намасленными волосами и теплыми красными губами, склонившееся над мадам Гортензией, над всей землей.
20.
Вернувшись, мы сразу улеглись. Зорба удовлетворенно потирал руки.
– Он был хорош, этот день, хозяин! Мы его, право, с пользой провели. Подумай только: еще сегодня утром мы были у черта на куличках, в монастыре, где охмурили настоятеля – проклянет он теперь нас! Потом мы спустились, встретили мадам Бубулину, обручились. Посмотри, вот и кольцо. Из золота высшей пробы! У нее, оказывается, оставались два английских фунта, сказала она, из тех, что ей дал английский адмирал в конце прошлого века. Она их берегла для своих похорон, но предпочла отдать ювелиру, чтобы сделать кольца. Человек – это жалкая тайна.
– Спи, Зорба, – сказал я, – успокойся! На сегодня достаточно. Завтра нам предстоит торжественная церемония: мы вкопаем первую опору для канатной дороги. Я попросил прийти попа Стефана.
– Ты хорошо сделал, хозяин, даже совсем не глупо!
Пусть он придет, наш козлобородый поп, пусть придут и все именитые люди деревни; можно раздать им маленькие свечи, чтобы они их зажгли. Эти штуки производят впечатление и укрепят наши дела. Не нужно обращать внимание на то, что буду делать я, у меня свои собственные боги и дьяволы. Но люди… Зорба рассмеялся. Он не мог уснуть от возбуждения.
– Это как с моим старым дедушкой, – сказал он, немного помолчав, – пусть земля ему будет пухом! Он тоже был распутником вроде меня; однако этот cтaрый негодяй совершил паломничество к Гробу Господнему, один Господь знает с какой целью! Когда он вернулся в село, один из его приятелей, мелкий жулик, который вечно попадал в истории, ему и говорит: «Послушай, приятель, ты мне не привез кусочка святого креста?» – «Почему же не привез, – сказал мой дед пройдоха, – тебе хотелось, чтобы я тебя там вспомнил? Приходи сегодня вечерком ко мне домой с попом, пусть он даст свое благословение, и я тебе его вручу. Принеси также жареного поросенка и вина, мы отпразднуем это дело».
Вечером мой дедушка вернулся к себе, отколупнул от своих дверей, источенных червями, маленький кусочек дерева, не больше рисового зернышка, обернул его тканью, полил сверху маслом и стал ждать. Прошло немного времени и вот появляется приятель с попом, вином и поросенком. Поп одел епитрахиль и воздал хвалу Всевышнему, после чего состоялось вручение драгоценного кусочка дерева. Потом все набросились на поросенка. И вот, хозяин, хочешь верь, хочешь нет, приятель стал на колени перед щепкой от старой двери, затем повесил ее на шею и с того дня стал другим человеком. Он ушел в горы, присоединился к арматолам и клефтам, стал жечь турецкие села, был бесстрашен под пулями. Почему он ничего не боялся? Да у него на груди было святое распятие: пули не могли его поразить.
Зорба рассмеялся.
– Главное – иметь понятие, – сказал он. – Есть у тебя вера, тогда и щепка от старых дверей станет святыней. А без веры и само распятие превратится в старую дверь.
Я восхищался этим человеком, смелостью и здравостью его ума, душа его, где не коснись, ярко искрилась.
– Ты бывал на войне, Зорба?
– Разве я знаю, – ответил он насупившись. – Не помню. На какой войне?
– Ну, вот, я хочу сказать, сражался ли ты за родину?
– Ты не мог бы поговорить о чем-нибудь другом? Сказал глупость, ну и забудь о ней.
– Ты называешь это глупостями. Зорба? И, тe6e не стыдно? Ты так говоришь о родине? Зорба поднял голову и посмотрел на меня Я подтянулся на своей постели, сел в изголовье, зажег керосиновую лампу. Он долю сурово смотрел на меня, затем, разгладив ладони и усы, сказал наконец.
– Ты, хозяин, еще и педант… не в обиду тебе будь сказано. Всё, что я тебе говорил за время нашего знакомства, это я как бы песню пел.
– Как эго? – запротестовал я – Я все очень хорошо понимаю, Зорба!
– Да, головой своей ты понимаешь. Ты говоришь: Это правильно, это неправильно; это вот так или это не так; ты прав или ты ошибаешься». Но куда это нас приведет? Вот, когда ты говорил, я смотрел на твои руки, грудь. Что же было с ними? Они оставались немы, будто в них нет ни капли крови. Так с помощью чего ты хочешь понять? Своей головой? Тьфу!
– Подожди, говори яснее, Зорба, не путай меня! – воскликнул я, пытаясь его завести. – Я полагаю, ты не слишком хлопотал о родине, не так ли, бездельник!
Он с таким раздражением хватил кулаком по стене, что листы железа, которыми был обшит сарай, загудели.
– Я, каким ты меня видишь сейчас, – завопил он, – я собственными волосами вышил церковь святой Софьи на куске ткани и носил на себе, повесив на шею, прямо на грудь, вместо амулета. Вот этими лапищами я ее вышил, старина, и с помощью шевелюры, которая в то время была черна как смоль. Я скитался с Павло Меласом среди скал Македонии – весельчак, гигант, ростом выше сарая, вот таким я был – в своей юбке в складку, красной феске, с серебряными подвесками, амулетами, ятаганом, патронташами и пистолетами. Я был увешан металлом, серебром и подкован гвоздями и, когда я шагал, все это громыхало, будто шла целая армия! На-ка, посмотри…посмотри! Зорба распахнул рубаху и закатал панталоны.
– Поднеси свет, – приказал он.
Я приблизил лампу к худому и смуглому телу: глубокие рубцы, шрамы от пуль, следы сабельных ударов – тело его было, как решено.
– Посмотри теперь с другой стороны! – он повернулся и показал мне спину.
– Ты видишь, сзади ни одной царапины. Теперь тебе понятно? А сейчас убери лампу
– Какой срам! Послушай, старина, станут ли люди когда-нибудь мужчинами? На них брюки, воротнички, шляпы, но они все еще ослы, волки, лисы и свиньи. Они вроде бы похожи на изображение Господа' Кто? Мы? Какая насмешка! Казалось, Зорбой овладели ужасные воспоминания, он все сильнее раздражался, ворча что-то сквозь свои гнилые, расшатанные зубы.
Поднявшись, он схватил графин с водой и стал пить большими глотками, после чего несколько успокоился.
– Где бы ты меня не коснулся, – сказал он, – я закричу. Весь я – сплошные раны и шрамы, а ты мне говоришь о женщинах! Стоит мне вспомнить те времена, когда я был настоящим мужчиной, как я перестаю оборачиваться на юбки.
Тогда я касался женщин мимоходом, не дольше минуты, как петух, и уходил. «Грязные куницы, – говорил я себе, – они хотят высосать все мои силы, черт возьми! Да пусть они повесятся!» Итак, я снимал с крючка свое ружье и в путь! Я, как комитаджи, ушел в партизаны. Однажды в сумерках я прокрался в одно болгарское село и спрятался в хлеву, в доме болгарского попа, который сам был свирепым комитаджи, кровожадным животным. Ночью он снимал сутану, одевался пастухом и с оружием врывался в греческие села. Возвращался он утром, пока не рассвело, весь в грязи, крови и шел к обедне читать проповедь. За несколько дней до моего прибытия поп убил, прямо в постели, греческого учителя, пока тот спал. Итак, проникнув в поповский хлев, я лег на спину прямо на навоз позади двух быков и стал ждать. Ближе к вечеру гляжу – мой поп входит, чтобы задать корм животным. Я бросаюсь на него и перерезаю ему горло, словно барану, отрезаю уши и кладу в карман. Я коллекционировал тогда болгарские уши, так что я взял уши попа и смылся.