– Кстати, Симон…
Она повернулась так стремительно, что он чуть не кувыркнулся через нее.
– Да?
– Кто твоя мама?
Пока она размышляла, как ответить, они шли в ногу по пустой мостовой, залитой светом. Ее ноги были достаточно длинны, чтобы почти не затруднять совместное продвижение. Какой-то автомобилист с грохотом пересек перекресток перед ними, как бы сообщая всем, кто может слышать, о своей независимости и современности. Потом девушка сказала:
– Маму сейчас зовут леди Болдок. Прежде звали миссис Аристофану, а еще раньше, должно быть, миссис Квик, хоть я этого не помню. Я не помню папу. Он был американец. Ставрос – грек. А Чамми, конечно, англичанин. Зовут его лорд Болдок. Он всегда относился ко мне ужасно, этот Чамми. Ты возненавидишь его.
Чисто исторические детали хроники этого семейства были знакомы Ронни, как и любому, обязанному читать колонки сплетен в бульварной прессе. Он, в сущности, знал много больше: к примеру, мистер Квик был не только американцем, но и свиным королем; мистер Аристофану не только греком, но судовладельцем-миллионером, почти следующим за Онас-сисом и Нирхосом; дело прошлое, с тех пор много воды утекло, и лорду Болдоку нечего было еще и желать, когда он появился со своим титулом, чтобы сделаться третьим мистером Джульетта – а как ее девичья фамилия? Что-то французское, креольская семья, Луизиана, южная красавица, плантация, жареный цыпленок, весь этот хлам… Как бы то ни было, теперь нужно запомнить это имя – Болдок, Болдок всю дорогу, БОЛДОК.
Ярко, словно кошмар в детстве, Ронни увидел фото в газете не более чем двухлетней давности – новобрачные у Ройял-Чэпел (где же еще?!), самодовольная улыбка на бесспорно аристократической физиономии лорда Болдока выдавала дурной вкус. Все же в только что обретенном благодушии Ронни считал возможным отказаться от ненависти к Болдоку, если его падчерица не будет настаивать на ней. Прежде чем продолжить беседу, Ронни чуть не обругал себя за то, что раньше не сложил вместе имена Квик и Чамми и прочие данные, но в такой вечер, когда будущее озарялось сиянием огромной банкноты, ему было не до того.
– Болдок, – сказал он, размышляя. – Конечно. Не было ли в газетах чего-то как раз позавчера? Или на той неделе?
– Мама давала большой прием для бразильского скульптора.
– Верно! Звучало это ужасно шикарно. Боюсь, я не вращаюсь в таком обществе (ПОКА!). На что это похоже?
– О, довольно забавно. – Явно она не очень горласта. Надо что-нибудь делать с этим голосом. Если Ронни намерен проводить много времени в ее обществе (и он чертовски хочет этого!), то нельзя ей позволять бубнить, словно она телефонную книгу читает. Не скажешь, что голос – единственное или главное из того, что нужно исправить. Главное возникло во всей красе меньше чем через минуту, когда они достигли Кингс-роуд, повернули к Слоун-сквер и двинулись к подъезду с мощными колоннами. Освободясь от его руки, Симон пошла напрямик и прислонилась к перилам – на нее снова накатило, как два часа назад, там, у садовой изгороди. В нескольких ярдах гремели машины.
– Ронни.
– Да?
– Что я неправильного делала в постели?
Можно было заверить ее, что произошло недоразумение, или что во всем виноват он сам, или что-нибудь еще, но лучше было начать так, как он замыслил. Примириться с ее странностями, вести себя, словно он просто забавляется, стоило бы ему слишком дорого. Он был мужчиной в полном смысле слова, не слюнявым терапевтом-сексологом. И он сказал деловито:
– Ты еще девушка, так?
– Если будешь нападать на меня, уйду.
– Но, Симон, нельзя оставаться глупым ребенком. Просто ответь на мой вопрос разумно. Ладно, допустим, что ты не девушка. Сколько мужчин у тебя было?
– Сотни.
– Сколько именно, Симон?
– Сорок четыре. Я вчера считала.
– Боже всемогущий! И меня считала?
– Нет. Но это не так много. С тех пор как я начала, было примерно четыре в год. Спорю, что год тебе показался бы здорово длинным, если б не удалось заполучить четырех новых девушек. На каждые три месяца только одна, понимаешь?
– Да, понимаю. Ты всегда сама приставала к парню, как сегодня ко мне?
– Нет, – просипела она с обидой.
– А что тебя заставило зазывать меня?
– Симпатичным показался.
– Но почему ты не могла подождать, чтобы все пошло своим чередом? Если у тебя было хоть четверо мужчин, не то что сорок четыре, ты должна была знать, что тебя закадрят, и скорее раньше, чем позже. И еще, для чего эта смехотворная история, когда ты потребовала у миссис Райхенбергер кровать? Какого, черт возьми, ответа ты ожидала?
– Добрый вечер, Уэйтекер.
Ронни уставился на него, но расслабился, увидев седеющего парня в ливрее швейцара, пробурчавшего что-то сердечное, но невнятное, пока они поднимались по ступенькам к ближайшей двери.
– Слушай, Симон, почему ты так поступила у Райхенбергеров? Давай – почему?
– Не знаю, я хотела тебя.
– Нет, не хотела: это было очень…
– ХОТЕЛА.
– Слушай, бьюсь об заклад, у меня дома ты только и ждала, чтобы все поскорее кончилось. Если ты признаешь это, мы можем найти общий язык, иначе…
Она начала говорить с какой-то потугой на эмоции, но тут на дороге что-то внезапно взревело, заставив ближайшие окна зазвенеть, поглотив все ее слова. Промчался, направляясь к центру, огромный грузовик. В уличном свете казалось, что груз его состоит из полдюжины унитазов без сидений – несомненно, остатка гораздо большего числа, уже распределенного по туалетам столицы. Симон закончила много раньше, чем можно было разобрать слова.
– Что? Что?
Она энергично замотала головой.
– Что ты сказала?
– Неважно. Не могу повторить.
– Но ты должна… – Он остановился, увидев пристальный взгляд. – Что?
– Так просто. Я могу снова увидеть тебя, Ронни? Он сделал вид, что размышляет.
– Если на самом деле хочешь.
– Конечно, на самом деле хочу! – Для нее это было самое пылкое утверждение. – Поднимись и поздоровайся с мамой. О… но к тебе придет эта девушка.
Ронни уже разделил свою задачу пополам. С менее важной проблем не было. Сейчас десять двадцать. Толстуха Сусанна привыкла, не найдя его дома, как уславливались, поджидать в «Белом льве», где китель и усы будут одарять ее сальными любезностями столько, сколько понадобится, до одиннадцати тридцати по крайней мере. Другая половина задачи требует большего внимания. Сведений мало, но можно вычислить: шансов на то, что миссис Райхенбергер не успела поболтать по телефону с мамой (которая, вероятно, находилась дома), было не больше двадцати процентов. Вряд ли леди Болдок встретит с распростертыми объятиями соучастника столь неприятной истории, ясное дело. Но такой поворот мелодии нужно встретить не мешкая. Вот он, мир его будущей тещи. Было бы непростительной ошибкой оставаться хоть на секунду незамеченным на его задворках. Ронни, в сущности, предвкушал, как бросит на маму все свои нерастраченные резервы искренности.
– Нет никакой девушки, – сказал он. – Я тогда говорил, просто чтоб заставить тебя уйти. Боюсь, был груб с тобой.
– А с чего ты передумал?
Он и к этому вопросу был готов:
– Да так, пустяк. То, как ты сразу собралась уйти, когда я сказал, что кто-то придет. Я подумал, как это… честно и благородно. Боюсь, не могу объяснить лучше. Звучит ужасно…
– О, Ронни! – Она подпрыгнула и звучно поцеловала его, как ребенка, возле уха. – Идем теперь к маме. Она ужасно милая. Тебе понравится.
Когда Ронни и Симон вошли в холл Болдоков, там был только маленький рыжий дворецкий, который впустил их, но через секунду холл стал заполняться пожилыми джентльменами в смокингах. Они курили сигары и громко разговаривали. Каждый выглядел значительной особой, и Ронни кое-кого узнал: владельца стадиона, издателя воскресной газеты, изобретателя множества соусов и приправ, строителя зданий и эстакад (хотя строит их довольно медленно). Большинство гостей посмотрело на Ронни, решая, стоит ли он внимания, а затем ни разу не удостоило взглядом. Он повернулся спросить Симон, куда идти дальше, и, обнаружив, что она исчезла, стал заворачивать за угол коридора, опережая вожаков оравы в черном. Замыкали их ряд лорд Болдок, легко узнаваемый благодаря фотографиям в прессе, и краснолицый тип, которого Ронни узнал еще легче, так как видел у Райхенбергеров. Узнавание было взаимным. На Ронни взглянули почти с той же ненавистью, и он услышал голос, протрубивший что-то на каком-то заокеанском диалекте. Болдок, хотя явно был не старше спутника, от этих слов как-то одряхлел, нахмурился, словно впадая в отчаяние, обнажил верхние зубы и еще более ссутулился, чтобы приблизить неестественно маленькое ухо к устам говорящего. Во всяком случае, своими ужимками Болдок принудил краснолицего продолжать путь, хотя тому, видимо, хотелось подойти к Ронни и сцепиться с ним. Слава Богу, пронесло, а пара, все еще разговаривая, достигла угла и скрылась из виду. Ронни успокоился. Напороться здесь на краснолицего он совсем не ожидал. Этот тип должен был просто летать, чтобы попасть туда, где у него смокинг, переодеться и прибыть, не опоздав, на обед с матерью девушки, только что отказавшейся ехать с ним в Сардинию. Возможно, он сумасшедший.