Эдуард Энгель
Я и оно
Наконец-то, наступило 31 марта, — слава Богу! Сегодня уберется, наконец, это ужасное существо, моя экономка. Лена Вайден зовут ее. Нежное, мягкое имя, — скользит на языке, словно масло, — сплошь из одних губных и небных звуков. Мы, филологи, называем такие звуки и слова „плавными“. Преимущественно эта-то злополучная плавность и побудила меня нанять эту особу, когда полгода тому назад моя младшая сестра уехала в Тюринген со своим избранником пастором и обзавелась там собственным домком.
И как только я соблазнился нанять ее! До того она самостоятельно не заведовала хозяйством, — служила только „одной прислугой при барыне“, но достигнув почтенного возраста — „под 39“, как говорят в Берлине — надумала поступить „за хозяйку“ к пожилому господину. И именно меня избрала судьба для первого ее опыта. Безобразна она была чудовищно! Потому-то, вероятно, меня и уговорила нанять ее моя соседка, живущая этажом ниже меня, жена советника консистории. Как-то необычайно банально, скучно безобразна, — нельзя было даже уяснить себе хорошенько, в чем именно заключалось безобразие и даже резонно придраться к чему-нибудь нельзя было. Если я во время еды случайно поднимал на нее глаза, чего я старательно избегал, все мне начинало казаться безвкусно и противно.
Итак, ее звали Лена Вайден, но была она до того дерзка и скрипуче сварлива, как будто бы имя ее состояло из одних шипящих и гортанных звуков. Я был перед ней совершенно беспомощен и страдал невыразимо и как человек, и как филолог. Быть может, как филолог больше всего.
Как раз 2-го октября, в тот же день, когда она поселилась у меня в кухне, я приступил к работе на соискание академической премии. Тема дивная! Как будто бы я сам ее выбрал по сокровеннейшим желаниям моего научного сердца: „О связи между мышлением и речью“. Большую часть своей жизни, все годы своего профессорства в берлинском университете, за изучением санскритского, пракрита и других восточных языков я стремился к этой единственной цели. Какую сокровищницу материалов из всех литератур накопил я в ящиках своего письменного стола! Какую груду материалов наблюдений над самим собой, над коллегами, друзьями, знакомыми! Даже из жены советника консистории в третьем этаже я сумел извлечь пользу. Материалы у меня сполна собраны, работа на премию могла быть готова в несколько месяцев. Тысчонки две марок, которые я должен был получить за нее, меня не занимали, — да их я мог несомненно считать своими; но в состязании с соискателями найти самый исчерпывающий ответ на вопрос огромной важности: возможно ли мышление без языка (а ответ мог быть, разумеется, только один: невозможно!) — вот что страшно заманчиво!
В материалах, повторяю, у меня недостатка не было. А работа все же не ладилась. И в этом была виновата Лена, я уяснил себе это в первые же несколько дней. Безобразие я бы еще простил ей. Что делать? Снес бы еще и ее колючую дерзость, — молчанием можно было бы притупить самые острые колючки. Но ее беспредельная глупость! Главное, в ее глупости было что-то изумительно похожее на ее безобразие: нельзя было даже сказать, в чем именно заключалась, — вернее, в чем ее не было. Мне начинало казаться, что между мышлением и речью этого создания не было никакой связи; а так как идиоткой ее все же нельзя было назвать, то меня одолевали мучительные сомнения в научной непогрешимости моих убеждений. Как тут было работать спокойно и успешно?
Но что было всего изумительнее, это ее фантазия. Она не могла письма подать мне без того, чтобы нахальнейшим образом не пуститься в рассуждения и догадки об авторе его, — и до того диковинны бывали порой эти догадки, что могли до обморока довести.
В довершение всего, она начала хозяйничать у меня в бумагах на письменном столе и в книгах в библиотеке. Мне достаточно было отвернуться, чтобы она распорядилась по своему. Я строжайше запретил ей это раз, другой раз, десятый раз. На одиннадцатый раз я заявил ей, что 31-го марта она может убираться. Она это спокойно приняла к сведению, а исправиться и не подумала.
Я поместил несколько раз объявления в газете. Ежедневно начали являться желающие — в числе гораздо большем, чем это мне могло быть приятно и благоприятно для работы. Но я уже был излишне осторожен и перебирал до тех пор, пока они перестали являться, а подходил конец марта.
Вот, наконец, и 31 марта, а у Лены Вайден еще нет наместницы. Она торжествовала. Вероятно, она думала, что в последнюю минуту я предложу ей остаться, потому что и держалась она в это утро как-то брюзгливо-предупредительно и нелепости свои сыпала заметно меньше обыкновенного. Она не знала, что я твердо решил не держать ее ни одного лишнего часа. В крайнем случае, поеду недели на две в Тюрннген в сестре: были пасхальные каникулы, университет закрыт, а без библиотеки я мог обойтись, моих заметок и выписок было довольно для работы. Только бы поскорей отправить эту ужасную особу!