Я стремительно бросился на крик в переднюю, но у самой двери столкнулся с кроткой Леной, тоже, повидимому, услышавшей крик из кухни. Вот когда у нее обнаружилась живая связь между мышлением и речью! И заработала же ее плоская фантазия!
— Сейчас же соберу свои вещи и уйду, уйду сию же минуточку из этого дома!
— Я ведь и не держу вас, Лена!
— Не-ет! Когда этакая завалящая женщина вам ребенка прикидывает таким манером, тут уже я и часа одного в доме не останусь, не-ет! Ну, и вкус! Вот уж можно сказать!
— Да вы просто-напросто рехнулись, голубушка! Что мне за дело до этого ребенка?
— Та-к! Теперь еще от своего собственного ребенка отрекаться станете!
— Сию минуту уберите из дому этого пискуна! Сегодня вы еще служите и обязаны слушаться моих приказаний. Ступайте же в участок и заявите приставу, что мне подкинули младенца.
— И не подумаю, вот еще! — воскликнула нахалка. — В жизнь свою не имела дела с полицией! Сами и ступайте, вам-то оно и ближе...
Ребенок лежал завернутый в черный платок на узком старом кожаном диване в передней, где я сложил свои словари, чтобы с них стерли пыль. Он так надрывался, что весь побагровел от крика и судорожно сжимал руками, как от сильной боли. Ногами он болтал и дергался так, что один ив санскритских словарей Бетлинга уже слетел на пол, — было видно, что если это так будет продолжаться, то этот чертенок сам соскользнет с дивана и полетит на пол вниз головой. Дольше не было сил спокойно сносить это.
— Лена... — заговорил я как только мог мягко и просительно, — вы бы посмотрели, что с ребенком, что-нибудь ему надо же сделать... Вы в этом больше поймете, чем я.
Но я задел этим, повидимому, самое чувствительное место.
— Что та-кое? Я больше пойму в детях, чем вы? Почему так, позвольте спросить? Ваше это дитя, или мое? Я девушка честная, господин профессор, я до детей касательства не имею!
— Конечно, конечно, Лена. Я только прошу вас посмотреть, чтоб этот мальчишка перестал так орать!
— Та-к... мальчишка, значит, Стало быть, хоть это-то вы знаете. Ну, так, верно, знаете и все прочее... — и она хотела ускользнуть в кухню.
— Лена, ребенок, верно, болен, неужели вы не захотите чем добудь помочь ему?
Но Лена только презрительно отвернулась. Это уж вывело меня из-себя. Я был в ярости на эту бессердечную мать, на крикуна и на всю эту историю — не меньше, чем Лена, и уж, конечно, имея на это больше права, чем она; но ведь в конце концов ребенок — не полено и не щенок... и даже если бы это был только щенок — нельзя же невозмутимо предоставить гибнуть живому существу!
— Убирайтесь сию минуту в кухню. Соберите ваши пожитки и вон из дому! Одной минуты больше я не потерплю в доме такого злого черта, который способен дать погибнуть на своих глазах бедному, ни в чем неповинному, ребенку и пальцем же пошевельнет, чтобы помочь ему.
— Ах, сделайте ваше одолжение! Уйду, уйду с удовольствием. Можете целоваться с вашим ненаглядным сыночком. И свирепо грохнув дверью, она скрылась в кухню.
Я остался один с надрывавшимся от крика ребенком. И это чудовище, эта злодейка-мать, эта Цецилия Вирджбинская хотела поступить ко мне! Преступница! Подкинуть ребенка! Да за такие вещи присуждают по крайней мере к вечной каторге. Не броситься ли мне в погоню за ней? На хорошем извозчике... И я начал уже одевать пальто. Но ребенок кричал так ужасно. Как оставить его с этой бездушной Леной? Да и куда спешить? Часом раньше или позже, в сущности, безразлично: полиция должна же избавить меня от подкидыша — для этого существуют же сиротские или, там, воспитательные дома. А попадет ли мать в руки правосудия или нет, — мне-то что до этого? И вообще, раз она хотела скрыться, не будет же она так глупа, чтобы бежать прямо по Постдамской улице, — наверное же, она догадалась свернуть в боковую улицу, потом опять и опять...
Нет, теперь надо только как нибудь унять ребенка и тогда поехать с ним в участок.
В передней холодно, может быть, он оттого так ужасно кричит. Я бережно взял его на руки вместе с платком, и чуть-чуть сейчас же не уронил его: очень мне не по себе было чувствовать в первый раз в жизни маленького живого человека на руках. Прижать его к себе плотнее я не решался, да и трепетал он всеми своими крохотными членами. Напрягался до того, что личико все побагровело и из страдальчески искривленного ротика вырывался один хриплый писк. А у мальчугана есть два передних зубка на верхней челюсти! Верно, ему месяцев девять-десять.
Я отнес его в свой теплый кабинет и уложил его на кушетке, покрытой большой тигровой шкурой, — единственной роскошью в комнате, подаренной мне одним из моих слушателей. Мальчуган кричал, не смолкая. Что должны думать в квартире советника консистории подо мной!