Беспомощно озирался я по комнате и вдруг радостно вскрикнул: в углу письменного стола мне бросилась в глаза сахарница — вечный предмет страстных стремлений моей канарейки. Впервые за все время оглянулся я и на клетку: какая она сидела робкая, притихшая от этих непривычных, резких криков, моя Желтушка! Я поднес маленький кусочек сахара к губам мальчугана, — он в то же мгновенье умолк! Крохотный красный язычок быстро и жадно начал лизать его и судорожные метания маленького тельца стихали под влиянием получаемого от сахара наслаждения.
Но, Боже мой, накормить не может же его этот кусочек сахара, — это ведь только минутное успокоение! И в конце концов он от этого даже заболеть может, — я оглянуться не успею, он может и умереть, раньше чем я успею отвезти его в участок! Дети мрут, как мухи, кто же этого не знает! Хорош я буду! Ведь это будет форменное убийство по небрежности... А свидетельские показания Лены против меня?... Я вздрогнул.
Если бы добыть немножко молока! Неужели же его нет в доме? Ведь меня каждое утро будит неизменный звонок молочника и после обеда всегда же остается молоко от моего кофе. Надо поискать.
В кухне Лена разбросала по всем углам свои пожитки для укладки в свой огромнейший сундук. Увидя меня в кухне в первый раз за все время ее службы, — она была немало поражена, но ничего не сказала; не доставил и а ей удовольствия, ничего не спросил у нее. Молоко должно же быть тут где-нибудь, я сам найду.
Куда, однако, к лешему могла задевать его эта баба? Я перешарил все на полках, на столе, на окне, за окном, в кладовой, заглядывал во все большие котелки и в маленькие, в кастрюльки, в кувшинчики — ни следа молока нигде! Сама, верно, и выпила все, что осталось, злая баба!
Отчаяние — мать великих решений. Не отдав еще себе хорошенько отчета в том, что я задумал и как это осуществить, я очутился с эмалированной кастрюлькой у двери кухни советника консистории и позвонил. Слава Богу! На лестнице не попалось ни души!
Старенькая Августа, кухарка советника, слегка вскрикнула от испуга, увидев меня перед собой с кастрюлькой в руках, и отпрянула, едва не присев на пылающую плиту.
— Господин профессор! Что случ... Что случилось, г. профессор?!
— Фрейлен Августа! Уважаемая фрейлен Августа! — Августа растаяла, польщенная. — Не могли ли бы вы мне подарить или одолжить немножко молока?
— Ах, я, может, барыню позову?
— Ни шагу, ради Бога, моя добрая Августа! Дайте мне скорее немножко молока и я буду вам благодарен вечно!
Может быть, она подумала, что я помешался и боялась меня раздражать, но послушалась:
— Молоко как раз кипятится... сейчас закипит...
— Дайте мне сейчас, какое есть. И. Августа... ни одного слова, ни звука госпоже советнице!
— Ну, г. профессор, разве я в самом деле... Из-за такого-то пустяка...
И она налила мне целую половину кастрюльки.
— Тысячу раз благодарю, многоуважаемая Августа! — воскликнул я и начал быстро рыться в жилетных карманах.
— Вот уж этого нет, г. профессор! Хотите — отдадите, хотите — так, а денег — нет!
Я помчался с моей добычей наверх, в один миг пронесся мимо вытаращившей на меня глаза Лены и побежал к моему мальчугану. Лежит спокойно на тигровой шкуре, сосет тихонько сахар, весело болтает в воздухе толстыми ножонками от блаженства бытия и когда я подошел, посмотрел на меня, не переставая сосать сахар, большими, сознательными глазами, — несомненно, он узнавал меня
Ну, знаете, если это не кантовская категория „общности“, то я могу потребовать обратно все деньги, заплаченные 25 лет тому назад за прослушанную collegia logica. Это было умопомрачающее открытие. Какую же цену имеют все драгоценные материалы, которые я накопил там, в ящиках письменного стола для этой работы на конкурс? Чего стоят все мои великолепные наблюдения, все собранные documents humains, когда вот этот один крикунишка с ясными голубыми глазками, свалившийся ко мне, словно с неба сквозь дымовую трубу, объявляет все это ничего не стоящим вздором!
Не может же он пить из кастрюли. Но я заметил, что становлюсь с каждой минутой изобретательнее. Вмиг придумав способ, я выхватил из клетки моей Желтушки ее криночку, выполоскал ее, налил уже остывшим молоком и затем вступил в свои обязанности кормилицы. Не ладилось очень, правду сказать, — добрая половина молока попадала мимо, на тигровую шкуру, — но ничего все-таки. А какое наслаждение ему доставляло это благочестивое цельное молоко консисторской советницы! И какое это было наслаждение видеть выражение блаженства, счастья на изголодавшейся мордочке... такое наслаждении, так сладко томившее сердце, как будто сам я пил что-то какое теплое, такое горячее, что даже на глаза выступила горячая влага.