Канарейка сделала паузу в мелодии, и в то же мгновение счастливое выражение личика у моею мальчика изменилось. Сыт он был вполне, но чувство счастья было утрачено. Но Желтушка сейчас же снова залилась — и личико в тот же миг снова засветилось, словно сноп солнечных лучей осветил цветочную грядку. Я сидел на другом конце кушетки и нагнулся к нему так, чтобы мне его было видно. „Э...э-э...“, протянул он от восторга и обе ручонки его потянулись ко мне.
Я подвинулся и нагнулся поближе, — что он затеет? — ведь это страшно любопытно! Не успел я еще сделать догадки, как десять пальчиков уже вцепились мне в бороду и под ликующие звуки „э... э-э...“ задергали ее так больно, что я готов был вскрикнуть. И все же у меня не хватало духа высвободить ее из маленьких лапок: такие мягкие, коротенькие пальчики и с такими очаровательными прозрачными ноготками! А как цепко они ухватились за новую игрушку, за мою бороду! Одна ручонка сделала даже усовершенствование в игре — открыла удобное местечко в носу у меня, куда можно было забраться пальцем, а потом для разнообразия забралась и в глаза ко мне.
Наконец, к величайшему моему удовлетворению, он уцепился обеими ручонками в блестящую и позвякивающую часовую цепочку, а мне это подало удачную мысль приложить часы к его прозрачному розовому ушку. Это чудо было так огромно что счастье хлынуло через край: словно солнцем, осветилось все его личико улыбкой — и раньше, чем я сообразил, как это случилось, я поцеловал его мокрый ротик, нос и глаза. О как он зафыркал! дважды, трижды! моя колючая борода была, повидимому, свыше всяких сил его.
Канарейка притихла и только слабо попискивала. Я уже помигал ее язык: у нее вышел корм или вода. Да, ведь я у нее принял ее криночку для воды, а маленькой певице надо же было горлышко промочить. Я подошел к клетке, чтобы достать свою Желтушку, но с другой оконной ниши до меня уже донесся другой знакомый жалобный голосок, и все трепетное тельце тянулось ко мне. Я начал делать знаки рукой и ртом моему мальчику, пока устраивал канарейку. — он умолк и только внимательно начал следить за каждым моим движением. Положительно он чувствовал себя одиноким и заброшенным, пока его глаза встречали мои.
Звонок у парадной двери. Досадная помеха! Приходится пойти отпереть, — ничего не поделаешь. Почтальон со второй воскресной почтой. Вот вытаращил глаза, когда услышал из моего кабинета жалобный крик покинутого ребенка!
— Сестра ко мне приехала, — солгал я, стараясь оправдаться — и малютку своего привезла.
Заперев дверь за почтальоном, я в два-три прыжка очутился около моего Эроса на тигровой шкуре, и он тотчас же снова притих и присмирел, как прежде. Господи, до чего легко удовлетворить такую крошку! И есть же родители, которые тяготятся собственной плотью и кровью! Да ведь справиться с таким очаровательным мальчуганом — ничего нет легче.
Писем я не читал, пробежал только одно от сестры; в душе у меня было такое чувство, словно в моем собственном доме кусочек семьи и у самого меня свои обязанности — близкие, родные. Господи, как быстро срастаешься сердцем с такими вещами!
Я попытался еще занять его своей связкой ключей, но тут и иссяк мой запас игрушек. Еще некоторого внимания удостоилось мое золотое пенсне, но не долго, хотя он даже не успел сломать его, а только погнул пружину. Что же теперь делать? Если бы он умел понимать мой словесный язык так, как понимал язык моего сердца и моих глаз, — я знал бы, чем его занять. Кто больше меня знает сказок — от индийских до исландских.
Вдруг мне вспомнилось, как я, проходя каждый день в университет через Тиргартен, слышал на «детских полянках» разговоры, которые вели кормилицы и няни со своими крохотными питомцами; это был скорее бессвязный лепет, чем членораздельная речь, но малютки понимали же его, вероятно, — иначе взрослые не вели бы так упорно этих речей. Мне звучали всегда эти речи такой глупой безвкусицей, — и вдруг я сам не заметил, как я услышал, что сам несу весь этот бессмысленный вздор, я — ординарный профессор филологии! Вначале это у меня выходило довольно неумело, кормилицы из Тиргартена поставили бы мне очень посредственный балл; но понемножку я начинал осваиваться и заметил, что он меня понимает! Больше — он отвечал мне! Какие звуки! Какие неслыханные гласные, двугласные, переходные и смешанные звуки! Какая богатая гамма переходов от простого а к э! Ни одного слова об этом нельзя было найти ни у Сиверса, ни у Траутмана, ни у Фитора, ни у Гоффори! Тут позорно обанкротился бы и сам Лепсиус со своим универсальным алфавитом! Да, вот была бы задача: написать фонетику и грамматику этого языка, — языка, на котором говорят, наверное, больше ста миллионов маленьких человечков! Каким жалким невеждой я показался себе со всем своим профессорством и во всеоружии всей своей великолепной библиотеки!