— Я вспомнил про это, когда ты удрала ни с того ни с сего, — говорит он. — Сперва я не сообразил, что к чему, но потом…
Ее голос сделался хриплым.
— Понятно.
Он склоняет голову набок.
— Я думал, ты это еще вчера поняла. На той парковке.
Мари покачивает головой, но ничего не говорит. Он не сводит с нее глаз.
— Я думал, тебе поэтому хотелось поговорить о прощении…
Мари покашливает. Пытается найти свой вдруг пропавший голос. Нащупать самое себя.
— Нет, — произносит она. — Я не хочу говорить о прощении.
Голос не просто хриплый. Он невнятный. Святоша сидит, по-прежнему наклонив голову набок.
— Из собственного опыта скажу — о том, что тяжело, лучше поговорить. Помогает.
Мари делает вдох. Что он себе вообразил? Как он смеет сидеть за ее столом и нести подобную пошлятину? Она поднимает бокал.
— А я скажу из моего собственного опыта — что лучше не соваться не в свое дело.
Он наморщил лоб, кажется, на самом деле удивился.
— Я что, обидел тебя?
— Да.
Он поднимает ложку.
— Суп изумительный.
Мари не шевелится.
— Спасибо. Но надеюсь, второго ты дожидаться не станешь.
Святоша по-прежнему морщит лоб, но продолжает есть.
— Что, настолько обиделась?
— Да.
Он пытается поймать ее взгляд.
— А чего ты ждала?
— В каком смысле?
— Ты что, всерьез считала, что вернешься в Несшё и никто ничего не вспомнит?
— Ничего я не считала. Просто хочу, чтобы меня оставили в покое.
— И однако пригласила меня на ужин?
— Ты сам напросился.
Он чуть улыбается и поднимает бокал.
— Да, — он пригубил вина. — Пожалуй, что и так. А теперь выпил, так что не сразу смогу сесть за руль. Увы.
Глаза Мари сужаются. Но она молчит.
Святоша преспокойно продолжает есть, подбирает кусочком хлеба остатки, прежде чем встать, подойти к плите и снова наполнить тарелку. Как у себя дома, как на собственной кухне.
— Тебе вообще-то чего надо? — говорит Мари, когда он вновь усаживается за стол.
Он отрывает взгляд от тарелки.
— Поговорить с тобой.
Мари отводит глаза, смотрит в свою тарелку. В ней полно крошек, она раскрошила туда ломоть хлеба, даже не заметив. Суп превратился в кашу, но это не важно. Есть ей не хочется. Она выпрямляется и произносит, чеканя ледяным тоном:
— А я не хочу с тобой говорить. Особенно о Боге и прощении.
Святоша торопливо улыбается, продолжая хлебать суп.
— Понимаю. Только ты зря беспокоишься, я не испытываю особой потребности трепаться на эти темы. Я думал просто предложить обмен. Тебе — основы теологии, а мне — часть некоего опыта.
Дрожь прокатывается по позвоночнику, но Мари спокойно сцепляет руки на коленке.
— Опыта?
Святоша делает большой глоток вина и отвечает не сразу.
— Хочется понять, как это, — говорит он. — Что чувствует человек, когда убивает другого человека.
Сердце заходится, я вскакиваю с кровати, шаря руками в поисках опоры. Моргаю в темноте. Где я?
И увидев желтый свет фонарей на шоссе, вспоминаю. Я Мэри, а не Мари. Я в мотеле возле Норчёпинга. Падаю на кровать, включаю ночник и, обхватив себя руками, баюкаю себя, утешая.
Но ведь утешение нужно не только мне. Но и Мари.
Святоша наконец наелся, отодвинулся на несколько сантиметров от стола и, положив ногу на ногу, смотрит на дверь, наморщив лоб. Такое впечатление, что он кого-то ждет, хотя ждать ему, разумеется, некого. Он думает. Ждет своих собственных слов.
— Это роль, — говорит он. — Небольшая, но ответственная. У меня кинопроба на той неделе.
И поворачивается к Мари, та сидит молча и неподвижно по другую сторону стола, пальцы правой руки собирают крошки со скатерти. Святоша откашливается, вид у него вдруг делается умоляющий.
— Еще есть время. Но с этим важно не опоздать.
Голос Мари сходит на шепот.
— С чем?
— Со всем. С красивым выходом. Хорошо отработать роль — тогда получишь другие хорошие роли.
Он тянется к бутылке с вином, наполняет свой пустой бокал. Взгляд Мари отслеживает его движения.
— Я почти ничего не знаю об убийцах, — говорит он. — Только то, что видел по телику. Но хочется, чтобы убийца в этом фильме был живым человеком. Как ты. Хочется узнать, что именно происходит в человеке в тот момент, когда он решается убить.
Мари смаргивает. Горе поднимается из земли, словно столп, подминая все, мысли и чувства, кровь и потроха. Она не может дышать, ей нет больше места в собственном теле. Святоша, отпив вина, смотрит на нее. Его тощее лицо вдруг делается беззащитным.
— Господи, — произносит он. — Ты что, плачешь?
возможные терзания
Ночь. В доме на том берегу спит Мод, и снится ей вечер, давний вечер, и как ласточки расселись на телефонных проводах, словно ноты. Рядом с ней лежит Магнус и смотрит во мрак. Тревога не дает ему уснуть, заползает под кожу, от нее чешутся ладони и язык прилипает к небу. У тревоги есть имя и лицо.
Анастасия.
Прошло три дня, но до сих пор ни одно культурное обозрение не написало о ее самоубийстве. Он мог проследить, как тема ее смерти постепенно переползала из новостных разворотов утренних газет и с первых полос вечерних в нижние колонки и на последние полосы. Но на страницах культурных обозрений все тихо. Это точно, он читал их очень внимательно. Статью за статьей. Столбец за столбцом. Несколько раз ему мерещились скрытые намеки и инсинуации, но, перечитав заголовок и всю статью, он вынужден был признать, что ошибся. О нем там даже речи не было.
Это невыносимо. Как хочется открытого нападения, выпада, на который он ответил бы встречным выпадом, боя и драки, чтобы наконец отстоять свою точку зрения и правомочность своего замысла. Но как защищаться от молчания, он не знает. Тишина его уничтожит.
Внезапно он вскакивает. Ведь МэриМари тоже сидела в Хинсеберге. А теперь она на том берегу озера. Она выступит с разоблачением.
Есть тут теплый свитер?
Спустя несколько минут он уже стоит в своем ялике и распутывает причальный фал. Глаза успели привыкнуть к темноте, он все видит, но не настолько, чтобы развязать тщательно вывязанный морской узел. Нужен нож, надо перерезать веревку.
Он выскакивает на мостки и, сунув руки в карманы, рысцой несется в студию. Холодно, надо было перчатки надеть, но в дом возвращаться не хочется. Плевать, холод можно потерпеть, если бы только удалось отчалить.
Дверь разбухла, приходится толкать ее боком, чтобы войти в бывший сарай, а ныне мастерскую. Неоновая трубка, несколько раз мигнув, наконец загорается, и Магнус поспешно зажмуривается, чтобы не ослепнуть. Когда он вновь открывает глаза, то кажется, видит всю свою жизнь. Кучу хлама в углу, множество незавершенных экспериментов. Старый ангеломобиль на потолке, сделанный еще лет тридцать назад. И самое последнее, наполовину законченное полотно гигантского размера, прислоненное к стенке. Рабочее название: «Смерть сучки». Написано проникновенно и сострадательно. Несмотря на название. Это хотелось бы отметить, по крайней мере, для самого себя.
Но нож? Где же нож?
Вон. На большом столе.
Магнус режет фал, суетится, дергает, пытается пилить, но ничего не получается. Нож слишком тупой. Шелестит ветер, совсем слабый ветерок, едва заметное движение в кронах деревьев у воды, но он ухитряется пробраться между петлями свитера и коснуться спины. Вздрогнув, Магнус замирает.
Что он делает? Сходит с ума?
Он выпускает нож из рук и тут же слышит тихий плеск воды, несколько секунд стоит неподвижно, а потом опускается на банку. Вот как. Значит, таков приговор. Без ножа он не сможет отвязать ялик. Без ялика ему не переплыть озера. Не переплыв озера, он не сможет выкрикнуть МэриМари доводов в свою защиту. И это, наверное, правильно. Вся затея бессмысленна. От МэриМари он не получит отпущения. И ни от кого не получит.
Серая туча наползает на небо, звезды гаснут одна за другой. Магнус сидит неподвижно, съежившийся и измученный, разглядывает собственные сапоги и не слышит, как открывается дверь, как кто-то идет по тропинке, он не поднимает глаз, пока Мод не ступает на мостки. Куртка накинута поверх ночной рубашки, шлепанцы на босу ногу — она стоит, обхватив себя руками, и смотрит на него. Магнус сидит молча и вдруг выпрямляется и лупит что есть силы кулаком по мосткам, так что гнилые доски трясутся.