- Иди домой, детка. До свадьбы заживет.
- А когда поезд на Москву?
Грязная дверь в вокзальный ресторан. Окно с серыми от пыли шторами, потасканные официантки. Родинка на щеке, светлая прядь волос поперек лица, серые в черную крапинку глаза, там, в углу, в самом темном углу зальчика, пропахшей несвежим шашлыком и разбавленным пивом.
Сашка.
- О, пришла.
Пьяный, плывущий как заезженная пластинка голос. Липкий от пролитого пива стол.
- Сашка, я хочу поговорить с тобой.
- Говори, все равно поезд только завтра.
- Сашка, что случилось, почему ты меня так мучишь?
- Говори тише, и так уже все ржут от твоих речей.
- Я просто хочу знать, что случилось.
- И что тогда будет?
- Тогда я пойму.
- И что будет, если ты поймешь?
- Я объясню тебе, что ты...
Я смотрю - и стараюсь не смотреть. Красное от загара лицо, сильная шея, нестриженные русые выгоревшие волосы, красивые прямоугольные кисти. Я объясню тебе, что наконец поняла, как плохо себя вела, но что ты мой любимый, мой единственный.
- Понимаешь, понимаешь?
- Посмотри на себя. Сарафан в пятнах, локоть разбит, лицо в каких-то разводах. Прости меня, Ларка, я виноват, не сумел красиво. Я просто больше не люблю тебя, понимаешь?
- Понимаю.
Кипяток по позвоночнику, молитвы сквозь прикушенную губу: "Господи, Господи, сделай так, чтобы, сделай так, чтобы"...
- А кого любишь?
- Зачем это тебе?
- Так, пригодится - воды напиться.
- Для этого не пригодится.
- А зачем приезжал?
- Сказать.
- Шутишь? Да?
Закуриваешь, медленно затягиваешься, медленно выпускаешь дым. Наливаешь пиво и, глядя в стакан, пьешь его крупными глотками.
- Ты знаешь, что я из-за тебя делала? Знаешь, что одалживала по подружкам платья, что клянчила у мамы духи, что крала у отца для тебя сигареты, что врала всем подряд, что жила с сердцем, отсчитывающим секунды, а глаза ничего не видели, кроме большого белого бездушного циферблата висящих на стене в кухне часов, я сделала аборт, украв дома деньги, и даже не сказала тебе?
- Прости, Ларка. Я пойду. Давай выпьем пивка, я дурак, Ларка, я знаю, прости меня.
- Тогда только одна последняя просьба, выполнишь? Кто она?
Я вижу, как мерцают твои глаза и чувствую, что ты хочешь сказать. Я понимаю, чтобы ты не шутишь, что сейчас, назвав ее, ты поставишь последнюю точку.
- Ты хочешь имя?
- Да.
Бесконечная пауза. Закуриваешь. Опять крупными глотками пьешь пиво. Не можешь выговорить. Значит, и вправду любишь.
- Зачем тебе?
Я - почти что криком, так что все оглядываются:
- Ну же!
- Хорошо. Ее зовут Наталья. Можешь не ревновать. Она старше твоей мамы, и у нее сын старше меня на два года. Она очень богата, я сам не знаю, что со мной случилось, понимаешь, Ларка, сам не знаю. Знаю только, что хочу к ней, быть с ней все время, каждую минуту, видеть ее, целовать ее волосы, прикасаться к ее груди. Я спятил, Ларка, я болен ею, понимаешь, болен.
Официантка осторожно убирает со стола пустые бутылки и приносит никем не заказанное шампанское, водку и стакан для меня.
- Я убью ее.
Мы выпиваем.
- Успокойся. Я сам краду деньги и одалживаю одежду у друзей. У Борьки, у него отец выездной. Я покупаю ей цветы на последние, я хочу все бросить и зарабатывать, только для того, чтобы не чувствовать себя рядом с ней жалким оборвышем.
- Я убью ее.
Ты рыдаешь, обхватив голову руками. Мы выходим из ресторана, нас обоих страшно тошнит, мы еле-еле добираемся до ночной набережной, садимся на холодный песок, говорим одновременно, ты просишь прощения и говоришь, что не знаешь, как жить. Я обнимаю тебя, мы внезапно замолкаем, сидим, раскачиваясь под шум ветра и рокот волн, и я понимаю, что завтра ты и вправду уедешь, и что я на самом деле не знаю, как дальше жить.
И потянулись дни. Бесконечные, как рулон дешевого ситца.
Вечерние одинокие прогулки вдоль моря, с гулким эхом прошедших разговоров, с воспоминаниями о подаренных зажигалках, как он тогда разулыбался и поднял меня на руки. Он вообще любил брать меня на руки и носить по опустевшей на уик-энд квартире, раскачивая в разные стороны.
Теплый ветер в лицо, вокруг эти вечно подвыпившие разговаривают и целуются, хохочут и танцуют, падают, дурачась, на песок.
Сашка, что он теперь, вчера, сегодня, завтра, звонит и знакомыми интонациями назначает встречи, знакомыми движениями расстегивает пуговицы на блузке, по знакомой привычке пробуравливает шею и щеку сначала носом, и только потом дотрагивается губами.
Бабушка жалеет. Вижу, что зря не пристает и как будто не замечает моей беготни на почту - я, конечно, жду от него письма - малюсенького, где он напишет, что ему без меня хреново, и вот я приеду, и тогда.
Я бегаю на почту по два раза в день, по узкой, поросшей можжевельником тропинке, взвивающейся на самую вершину пригорка, под которым стоит наш дом. Мелкие камешки забиваются в сандалии, но по дороге туда я даже не останавливаюсь, чтобы вытащить их.
- Мне ничего нет?
Мальчишка лет пяти, что крутится вокруг почтальонши - тощей пятидесятилетней крашеной брюнетки с изможденным лицом и запахом бедности, сквозящем во всем ее облике - ее сынишка, конечно же, дразнится, картавя переспрашивает: "А сто-нибудь длугое спросить не мозес?"
- Вам писем нет, - угрюмо отвечает почтальонша - как я узнаю через два дня, моя тезка Лариса - и нечего сюда таскаться. Оставьте адрес, вам принесут.
- Никогда не принесут, вы же сами знаете, - отвечаю я, стараясь улыбаться.
Я улыбаюсь ей, потому что все в ее руках.
Иногда по ночам я просыпаюсь от ясного ощущения, что письма от Сашки приходили, и она, эта Лариса, читала их, глумилась над ними и вышвыривала в помойное ведро.
Но утренняя еле заметная пляска занавески возвращала мне разум. Все чудесным образом само расставлялось на свои места. Вот-вот мы вернемся в Москву, впереди последний учебный год, нужно будет писать диплом, милые биофаковские друзья, вечеринки, подумаешь, трагедия, вон Федька сохнет по мне уже третий год - неуклюжий коренастый белобрысый парень с параллельного потока. Возьму, да и выйду за него, сразу, как приеду. Переедем жить к бабушке в двухкомнатную квартиру, переклеим обои, родим детей, будем работать и просто жить, как все.