— кап — кап… — И про ёжика знает, — само собой вырвалось. Никогда в жизни меня не клинило так конкретно, а тут — раз! — заело. Бабушка залпом выдула стакан и заговорила — тихо, но как-то угрожающе: — Да где ж ты шлялся, ирод?.. Лет-то сколько… Семью бросил! И говоришь как — чистая деревня! Такой интеллигентный мальчик был… — Так там и был — в деревне, — Алёшка вскинул руки, и вовремя: баба Света забыла на время о мнимом княжеском происхождении и ухватилась за скалку. Зачем ухватилась? Ну, явно не пирожков на радостях напечь. Я тоже на всякий случай пригнулась — мало ли? Ведьма ведьмой, а скалкой по голове — больно. — Тогда как вышло-то?! — новоявленный папа уже не говорил — кричал, видно, чтоб не побили. — Я только вышел, а мне с работы: мол, в Подмосковье, к клиенту, срочно, а то уволят к чертям. Тут имя-то своё забудешь, не только домой позвонить! А там, под Москвой, меня, говорят, машина сбила. Я сам-то не помню — очухался в доме в деревенском, а бабка, полуглухая какая-то, меня Ванечкой кликала. А мне что? Ванечка так Ванечка. Не поверите, вообще ничего в голове, чисто туман. Это я потом уже узнал — сын у неё был, в город подался, а мы похожи чем-то. И соседи её болтали — мол, Ванечка тот самый вернулся. И главное, так сошлось-то всё! Дрова колоть не умею, за скотиной ухаживать — так в городе жил, серьёзным человеком был, а как деревенские живут — позабыл. Так и жил, иногда казалось даже — вспоминать что-то начинаю! Скажут — в детстве с этим вот дружили, и мне как будто вспоминается — да, правда, было такое! В Москву ездил — меня ж Евдокия, ну, зовут так ту старушку, отправляла иногда. А я слушала, а голова кружилась. Это как так получается?! Папа, значит, все эти годы жил где-то там, совсем недалеко, только руку протяни? А милиция как же? Хотя и дураку ясно — они тело искали, а не Алексея Романова. Да и пришли бы они в деревенский дом к этой Евдокии, и что? Сказали бы им — обознались, это Ванечка. Небось и документы ему бабулька новые добыла. — Хорошо тебе было? Так зачем вернулся-то?! — и брови хмурит. Ну даёт бабка! От сына десять лет ни слуху ни духу, вроде как умер, могила даже имеется — и вдруг вернулся! А она — зачем?! — Так я и говорю: Евдокия, бабка, померла. Ну и приехал с Москвы её Ванечка-тот ещё фрукт, я вам скажу! Скандал закатил — мол, обманщик, самозванец, наследство заграбастать хотел! Я стою, и думаю — что за оказия? А тут — телефон у него. Трубку берёт, а она зелёная такая, блестящая, и наклейка в виде ёжика. Он ругаться, оправдываться — мол, у дочки одолжил, телефон потерял, и тут у меня как щёлкнет! Всё вспомнил: и имя, и адрес… Думал — с ума сойду! Не поверите — в окно выскочил, в чём был, и на Москву: денег, слава Богу, прихватил… Боялся — вдруг съехали, вдруг случилось чего?.. А нет, вот они вы, на месте… Оли только нет. Она на работе, да?.. — и грустно так смотрит, что не по себе прямо стало. А бабе Свете что? Она у нас терминатор — железная: — Замуж твоя Оля выскочила, недолго горевала! В Берлине теперь кукует. Думал, тебя, дурака, всю жизнь оплакивать будет? — бабушка всё ещё ворчала, но уже скорее по инерции: уж я‑то знаю. Она, когда по — настоящему бесится, скалку ни в жизнь не опустит. Папа — само слово даже странное! — глаза опустил и пробормотал: — Бедная Оля! Морока-то ей какая… Документы переделывать, со мной разводиться… Это ж и мне надо будет паспорт добывать… И тут я почему-то поверила — и правда папа, не врёт. Воспоминания, они, конечно, не самое надёжное свидетельство. Но мне почему-то всегда казалось: именно такой у меня папа был, о других в первую очередь думал, не о себе. Он же маму любил, это точно, и вот сейчас всё вспомнил, как будто десяти лет не было. Ужас это, наверное! А бабушка смотрела, пристально и холодно, как будто не сын вернулся, а алкаш из соседнего подъезда на водку просит. Алёшка тяжело вздохнул и встал из — за стола: — Эх, и чего ехал — не пойму! Вы меня, дурака, простите. У вас тут жизнь своя, налаженная, и тут я. Поеду, может, приютит кто… Он направился к дверям, а баба Света сидела и смотрела в спину, будто дырку в ней сверлила. И молчит, главное! Телевизор только за стеной слышно — теперь там попсовая певичка завывает. А я закричала одинокой спине: — Пап, не уходи! То есть это только я так подумала, что закричу. А на самом деле совсем тихо вышло, но он услышал. И я сама не поняла, как меня крепко — крепко обняли, и плевать, что ткнули носом в не очень чистый свитер и колючую бороду: — Ёжик мой, — голос такой, будто плачет, и будь он менее бородатым, сверху, наверное, капало бы. А так слезинки терялись где-то в бороде. — Ёжик, да куда ж я от вас денусь-то?.. Он и бабушку в охапку сграбастал, хоть она всё так же молчала. И вот тогда я впервые в жизни разревелась не оттого, что стало плохо или больно. Точно всё — как в сериале. Или в телепередаче.