Федя легко преодолел подъем и поджидал сестру у входа в церквушку. Вблизи она оказалась еще меньше. Света вспомнила, как они с Федей были здесь раньше, значит, тогда он и решил убить ее здесь. Она вошла в церковь следом за братом и остолбенела: посередине помещения, прямо под куполом, был установлен, кажется, врыт в земляной пол столб метров двух высотой. Основание столба было завалено вязанками хвороста и сухими ветками.
К столбу была привязана девочка, она была похожа на Свету, как уменьшенное зеркальное отражение. Страх за дочь и ужас при мысли о своей близкой мучительной смерти слились в сердце Светы в одно тоскливое ощущение удушающего ужаса. Она повалилась на колени перед братом и, рыдая, стала просить отпустить ее и дочь.
— Феденька! Это не может быть правдой! Не убивай нас, оставь! Я никому не расскажу, что это сделал ты! Прошу, прости меня за все, в чем я виновата перед тобой!
— Милая сестренка! — ласково ответил брат, наклоняясь к ней. — Иди, отвяжи Маринку!
Света оставалась на коленях, она вдруг на мгновение поверила, что это слова прощения.
— Ты отпустишь нас?
— Отвяжи ее!
Света бросилась к дочери. Дрожащими руками, ломая ногти, шепча пребывающему в шоке ребенку слова утешения, она распутывала крепкие узлы. Федя в это время спокойно сидел на скамейке у стены и настраивал цифровую видеокамеру. Уже почти совсем стемнело, но скоро запылает костер и будет светло.
Света спустила дочь со ступеньки, на которой та стояла, и повернулась к брату.
— Выпусти Маринку, — сказал он. — Скажи, чтобы бежала отсюда со всех ног! Пусть идет по дороге, потом по трассе. Кто-нибудь поможет.
Света подвела девочку к двери.
— Мариша! Беги отсюда, беги скорее, доченька, слышишь?!
— Мама! — девочка, кажется начала приходить в себя. — Мама, а ты?
— Я скоро приду, Маришечка!
Откуда у Светы взялись силы, чтобы спокойно проститься с дочерью? Как она смогла произнести последние слова? Почему обняла ее нежно, будто прощалась на день, а не навсегда?
Ребенок, хоть и не сразу, но немного успокоился. Маринка вышла из оцепенения и, всхлипывая, побежала прочь от деревянной церкви. Девочка была напугана, но инстинкт самосохранения диктовал ей слушаться матери. Если бы она была маминой дочкой, а не росла с родственниками и в заграничном пансионе, она бы боялась за маму. Но, имея многолетнюю привычку к определенной самостоятельности, Маринка не задумываясь, рванула вперед. Света вернулась внутрь.
Федя встретил ее улыбкой. Он ни секунды не сомневался в том, что Света даже не попытается бежать. Ведьмы Луны всегда подчиняются. И, конечно, он понимал, что выпустив Маринку, оставляет прямого живого свидетеля. Но два неясных побуждения заставили его поступить так: во-первых, он не мог убить ребенка, такого, каким был сам когда-то, и, во-вторых, верил в полное, необратимое и неминуемое преображение своей личности и своей внешности. Когда он станет новым человеком, старая жизнь отомрет, как старая кожа змеи. Ему ничто не угрожает!
— Иди! — Федя поднялся со своего места, подвел сестру, парализованную ужасом и тоской неизбежности, к столбу. Приподнял ее, поставил на ступеньку и стал привязывать.
— Pater noster, — услышала Света католическую молитву и подумала, что образование ее брата и впрямь оказалось разносторонним. — Gui es in caelis, sanctificetur nomen tuum.
— Федя, — умоляла сестра. — Федечка! Не делай такого!
— Adveniat regnum tuum, — продолжал он монотонно. — Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo.
— Прошу тебя, только не так! — она сорвалась на крик: — Не-ет!
— Amen. — закончил брат.
Теперь ее руки были плотно привязаны, тело примотано к столбу. Федор отошел на шаг назад и полюбовался делом рук своих. Он сказал:
— Ну вот...
Радость переполняла его сердце настолько, что он никак не мог найти нужных последних слов. Все же надо было что-то сказать:
— Знаешь, я так счастлив сейчас, что прощаю тебя от всего сердца за всю боль, которую пережил по твоей вине! Ты умрешь страшной смертью, и я благодарен тебе за это. Я всегда буду хранить в своей душе воспоминание о тебе. — потом его голос зазвучал глухо и хрипло: — Желая искоренения еретической извращенности, а также во имя правды и справедливости предъявляю тебе обвинение в попустительстве злу и в участии в богопротивной Черной мессе. Ты признаешь свою вину?
Не слушая криков Светы, полностью погрузившись в себя, Федор плеснул на сестру керосином из приготовленной фляги и разлил остальное на хворост у столба.
— Не хочешь прикурить? — спросил он и чиркнул спичкой.
Пока костер разгорался, Федор искал лучший ракурс для съемки. Он привязал сестру лицом на восток, поэтому лучше всего было снимать из глубины алтаря. Там висела всего одна икона, покрытая чернотой от времени. Это была большая доска, чудом сохранившаяся в запущенной церкви. Лик был неразличим. Федор мельком глянул на образ и стал под ним. Да, вот отсюда надо снимать.
Света уже кричала не переставая. Пламя набирало силу, поднимаясь благодаря керосину все выше. Огненная змейка тронула подол облитого огнеопасной жидкостью платья, лизнула его и кинулась вверх. Она беспомощно, отчаянно забилась в веревках. Крик Светы перешел в надрывный ужасный вой, потом из-за дыма она закашлялась, захрипела, застонала. Она испытывала дикую боль, а впереди было еще море этой боли, а за ним — смерть!
Повалил густой дым, Федя досадливо поморщился. Он опасался, что дым скроет подробности мук жертвы. Он уже весь растворился в моменте, которого столько ждал.
Снимая аутодафе, Федор испытывал нечто необыкновенное, сверхреальное, будто принял галюциногенный препарат. Внутренним оком он видел свою полусгнившую душу и лечил ее огнем. Страшная топь из снов, мокнущая язва на сердце высыхала от жара жертвенного очистительного костра. Крики ведьмы звучали музыкой сфер. Ее страдания поглощали его боль. Он видел, как корчится ее тело, это зрелище было для него прекраснейшей картиной в мире.
Федор не заметил, как огонь постепенно стал перекидываться на сухие бревна перекрытий маленькой церкви. Когда милицейские машины подъехали к Остюковке, пламя охватило всю деревянную церквушку.
По дороге первая машина, в которой сидел издерганный Седов, встретила усталую девчушку, бредущую навстречу по обочине. Обостренное восприятие подсказало Павлу, что эта девочка — дочь Светы. Увидев ребенка ближе, Паша тихо застонал. Те же светлые волосы по хрупким плечам. Те же глаза...
— Спасите... — прошептала девочка. — Там Федя маму хочет сжечь.
— Она живая? — спросил Седов.
— Да.
Маринка обессиленно повалилась на заднем сидении, где сидел один из оперативников и милицейские «Жигули» на полной скорости рванули в гору.
Не успел водитель затормозить, как Паша выскочил из машины.
— Уберите ребенка! — крикнул он и, не оглядываясь, побежал к церкви.
Пожарные и «скорая» должны были прибыть с минуты на минуту, но ждать было нельзя. Церковь споро горела. Паша рванулся внутрь. Там полыхало, гудело пламя. Трещало, рушилось, обваливалось все вокруг. От дыма было нечем дышать. Паша закрыл лицо, выставив вперед локоть и попытался углубиться внутрь.
Его везение заключалось лишь в том, что деревянный купол церкви, под которым был разведен костер, держался на каменных колоннах. Огонь добрался до верхушки в самую последнюю очередь. К прибытию Седова опоры купола еще не сгорели, и он не обрушился на столб, к которому была привязана Света. Зато в восточной части церкви раздался треск, и балка перекрытия, сыпя искрами вокруг, упала на пол. Кто-то вскрикнул там, в глубине.
Паша подумал было, что это голос Светы, и постарался скорее добраться туда. Тут он разглядел в дыму столб, а обходя его, заметил силуэт привязанной женщины. Он сделал еще только шаг и понял, что черное, все в волдырях, лицо с обгоревшими волосами принадлежит Свете. Платье на ней сгорело, тело было покрыто копотью, сажей, волдырями и кровью. Ноги уже обуглились. Вокруг догорал хворост, а она была без сознания.