Громкое беспечное бульканье гуляло по улицам.
Даже сарацины, по-моему, повеселели.
То они, угрюмые, с опущенными лицевыми забралами, обязательно человека по три, по четыре, патрулировали притихшие городские кварталы - непрерывно оглядываясь и держа оружие наготове, а то вдруг разом, словно по чьей-то команде, оккупировали пивные подвальчики, открытые в последние дни круглосуточно - крепко заперлись там, чуть ли не забаррикадировались - и лишь по нестройным безудержным песням, пробивающимся сквозь окошки, едва высовывающиеся из тротуара, можно было догадываться, что данное заведение функционирует в полную силу. Да еще иногда, по-видимому, обалдев от "водяры", которую в эти дни оплачивал Финансовый департамент, захотев нормально дохнуть или просто обуреваемый жаждой подвига, выползал по мокрым ступенькам наверх какой-нибудь упившийся воин и, не понимая, как он, собственно, здесь очутился, вытащив из ножен заточенный кривой ятаган или просто размахивая над головою ножкой от стула, испускал гортанный могучий крик, зовущий в атаку, а затем грузно падал и лежал, как колода, пока кто-нибудь из соратников не уволакивал его обратно в подвал.
То есть, сарацины привыкали к своему новому статусу.
Один из них даже каким-то образом попал на наш школьный двор и теперь покачивался на расставленных коротких ногах, пытаясь сохранить равновесие. Шлем у него съехал до носа, практически закрывая глаза, а из-под расстегнутых потускневших лат выбивалась мятая холстина рубашки.
Словно он пританцовывал в белой юбочке.
Вид у него был счастливо-придурковатый.
И он так бессмысленно озирался вокруг себя и с такой важной серьезностью хватался за воздух, будто за невидимого противника, что я, засмотревшись, невольно отвлекся от всего остального и не сразу почувствовал напряженную нервную тишину, которая воцарилась в классе. И опомнился лишь тогда, когда Карл пихнул меня в бок локтем.
- Тебя спрашивают!.. - прошипел он, как рассерженная гадюка.
Я, недоумевая, поднялся.
Я, оказывается, уже был в центре внимания: кто смотрел на меня с жалостью, а кто с любопытством, я заметил противную расплывающуюся рожу Радикулита, который явно злорадствовал, а затем - мгновенный пронзительный взгляд Елены, сразу же отвернувшейся, точно она обожглась, и - холодное оценивающее внимание Косташа, сломавшего правую бровь, и - хихиканье Мымры, которая, укрываясь за спинами, подавала мне какие-то знаки.
Но хуже всего было то, что на меня смотрела Мальвина.
Она была, видимо, уже в совершенной ярости: полные губы ее подворачивались, открывая початок зубов, все лицо от подбородка до лба расчерчено было продольными складками, а глаза из-под накрашенных толстых ресниц сверкали потусторонней свирепостью.
И подрагивала в согнутой пухлой руке пластмассовая указка:
- Я, по-моему, к тебе обращаюсь!?.
Чувствовалось, что она еле сдерживается.
- Да, - сказал я.
- Что "да", разиня?..
- Ну, это самое...
Ситуация была - хуже некуда.
Мальвина требовала, чтобы я повторил - о чем она в данную минуту рассказывала, а я не только не мог сделать этого, но и просто-напросто не представлял себе тему урока.
Все как будто вылетело из головы.
Я лишь отупело таращился - почти не воспринимая происходящее.
Потому что именно в эту секунду я увидел совсем другую Мальвину - как она после оглушительного выстрела из пистолета, улыбаясь такой улыбкой, словно мысленно она находилась не здесь, а в умопомрачительной спальне, очень мягко и вместе с тем повелительно сказала ничего не соображающему Ценциперу:
- Не пугай ребенка, я его знаю, это - хороший мальчик...
А затем, словно добрая фея, взяв меня за рубашку красивыми наманикюренными ногтями, пятясь и все также отсутствующе улыбаясь, отворила дверь директорского кабинета, который, оказывается не был заперт, и вдруг отчего-то часто и тяжело задышав, потянула меня в его сказочную темноту - даже не обратив внимания на причмокивание Дуремара: "Сладкого Мальвиночке захотелось"... - А прикрыв начальственную тяжелую дверь и остановившись посередине ковра, уходящего своими краями под строгую мебель, чрезвычайно задумчиво, повторила одними губами:
- Хороший мальчик...
И вдруг - быстро, неуловимым движением, сдернула с себя кружевной пеньюар.
Белизна обнаженного тела хлынула мне в глаза.
- Не надо бояться...
Только это была не Мальвина, стоящая сейчас у доски, это была Елена, и изогнутые крепкие груди ее торчали - просто и беззащитно.
Я даже закашлялся.
А на глазах у меня, выдавленные, по-видимому, краской стыда, проступили горячие, щиплющие под веками, дурацкие слезы.
Я готов был провалиться сквозь землю.
К счастью, этого моего смущения, наверное, никто не заметил: протрезвонил последний звонок, и весь класс, вдруг воспрянув, загудел, как потревоженный улей. Сразу же, хлопая крышками, повскакивали второгодники на задних партах, встрепенувшийся Шпунтик, как всегда, уронил свой портфель и из него покатились какие-то гаечки и колесики, кто-то завопил: "Ну, зема, ну ты у меня заработаешь"!... - а кто-то, наоборот, еле слышно бубнил: "Да отстань, елы-палы, тебя еще тут не хватает"!.. - замкнутая, отрешенная ото всего Елена аккуратно укладывала тетради в разбухшую папку, а подвижный, будто сделанный из резины, Радикулит, как лягушка, выскочил на середину прохода, и, присев, растянул себе пальцами рот состроив гримасу:
- Бя-я-я-у-у!..
Он таким образом предупреждал, что сейчас они мне сделают "козью морду".
В общем, началась обычная суматоха.
Мальвина, глядя на нее, только махнула рукой и, уже закрывая журнал, сообщила, что ставит мне двойку за поведение.
Ну, это - ладно.
В чмоканьи звонкой капели, водяным своим бормотанием полощущей город, в вертикальных горячих лучах, которые нагревали асфальт, в слабых трепетных испарениях, поднимающихся от мокрой земли, двойка по поведению казалась мне чем-то мифическим.
Я не обратил на нее никакого внимания.
Я лишь, побросав кое-как в портфель свои вещи, посмотрев на Елену, сегодня почему-то задерживающуюся, и оттолкнув сумку Карла, которая вечно путалась под ногами, как безумный, огляделся по сторонам - где сейчас находятся Косташ и Радикулит.
В классе их, к сожалению, не было.