— Не уходи, Вень, пожалуйста.
Просто по-человечески попросил я его, и на секунду что-то в нём дрогнуло. Наверно, ему стало меня жалко. Сейчас я был отчаявшимся монстрообразным существом мучимым тоской и одиночеством, постоянно пытающимся удержать своё безумие в узде.
— Я спою для тебя, Пол, но в последний раз.
Венедикт откашлялся кровью, прочищая горло, и я снова услышал его божественный голос, озвучивающий строчки грустной песни.
Ты последнюю ставишь точку, выткав сказку при лунном свете.
Ты счастливо ее окончил, чтоб не плакали ночью дети.
Только кто-то свечу уронит и десяток страниц забелит.
Есть такие, кто точно помнит, как все было на самом деле.
И перо возьмут чужие руки, записать себе присвоив право.
В хронику чужой тоски и муки, всыпать правды горькую отраву.
Приоткрыты двери преисподней, ангелы растоптаны конями.
И сюжет известный новогодний переписан серыми тенями.
Ты стоишь на каминной полке, глядя в пол, как в пустой колодец.
Отраженье в стекла осколке — безобразно смешной уродец.
Ты в тени от зеленой ели, ты — орудье людской потехи.
Служишь ты для простейшей цели, чтобы детям колоть орехи.
Ты когда-то был мечтой девичьей, был когда-то ты прекрасным принцем.
Безобразным нынешним обличьем, ты обязан серым злобным крысам.
Проклятый крысиной королевой, обречен игрушкой стать навеки.
Ты глядишь без боли и без гнева, сквозь полуразомкнутые веки.
Поздно ночью, заслышав шорох, замирают в испуге люди.
И зловещих предчувствий ворох, преподносит тебе на блюде.
Как служанка дурная, память, что сидит в закоулках мозга.
Чтобы вспомнить тебя заставить, как все будет, а будет просто.
От того-то бьют на башне полночь, в Новый Год куранты так зловеще.
Некого тебе позвать на помощь, ведь игрушки — это просто вещи.
Ты не жди спасительного чуда, пусть в груди от боли станет тесно.
Помощи не будет ниоткуда — ночью умерла твоя принцесса.
Ты изгрызен и переломан, перемешан в кровавом меле.
Крысы помнят, о мастер Гоффман, как все было на самом деле…
Пение Венедикта сработало как всегда. Мой разум прояснился, эмоции отхлынули, рука и глаз снова приобрели привычную форму и даже стали затягиваться обратно. Вот только от его песни мне было тоскливее в десятки раз чем до того как он пришёл. Венедикт — великий мастер своего дела, своим талантом он владел виртуозно и через музыку мог внушать какие угодно эмоции всему что могло чувствовать. И он победил. Если я заставлю его остаться, то он превратится в моего личного палача.
— Пошёл вон, — тихо сказал ему я. В ответ на что он удивлённо на меня уставился, видимо, не ожидал такого решения.
— Давай, проваливай! Пока я не передумал и не велел заточить тебя в камеру!
Веня поднялся, и одной рукой держась за живот, похромал к выходу, видимо хорошо я его отметелил.
— Веня! — окликнул я его, когда он уже стоял в проходе, — Если я ещё раз тебя когда-нибудь увижу, то убью.
Он несколько секунд смотрел на меня, а потом ушёл. Я осмотрел себя, в отличии от Венедикта, я был не в трусах, но тоже в лохмотьях. Надо привести себя в порядок и поскорее браться за работу. Теперь время меня поджимает. В ванне я посмотрел на своё отражение. Половина лица сожжена, но наниты, или что у меня там вместо них теперь, стремительно затягивали разрушения кожного покрова. А ведь Венедикт видел меня настоящего, но понял ли он, то что видел? Я посмотрел на свою руку ещё не затянувшуюся искусственной кожей. Кости из суперпластика, псевдомышцы сексбота, всё как всегда и вроде бы никаких отличий, но они есть. Я скинул с себя рубашку и посмотрелся в зеркало. От удивления у меня отвисла челюсть, ведь в зеркале появилось кое-что, чего раньше не было и быть не должно. То место, куда меня когда-то ткнул Кхорн своим живым мечём, сейчас там была татуировка. Этот знак я узнал сразу же, он встречался во множестве трактатов, восьмиконечная звезда, октограмма, символ принадлежности к силам хаоса.
За полтора месяца до выше описанных событий.
Мы победили на дуэли аристократов, и выжили на арене во время демонического прорыва. Но какой ценой. Я совершил роковую ошибку, позволил врагу заманить себя в ловушку, я бился на его условиях, больше такой ошибки я поклялся не совершать. Весь Крит объявил недельный траур по гениальному актёру Гере Атрейдесу. Были запрещены оргии праздники и дуэли, своей смертью Гера даже потеснил богов хаоса. Все носили траур, кроме меня, я мстил. За месяц аристократический дом дворян барона Кастора Бри потеряла всех своих вассалов и теперь был аристократический чисто условно. Я шёл на любые методы, дуэли, провокации, засылки убийц. Все аристократические дома поспешили отречься от Бри, и, виданное ли дело, барон просто так дал им вольную, но это их не спасло. Потому что Пол Атрейдес всё помнит. Те дома, что я уничтожил легально, точнее всех взрослых, что там были, автоматически присягали мне на верность и их имущество становилось моим, как официального опекуна. Я так скоро до барона дорасту. Все всё понимали, некоторые даже поощряли. Бри у многих стоял посреди горла, но никто не собирался ничего делать. Смерь Геры очень сильно подпортила репутацию Бри. Общественность понимала, кто устроил серию терактов и вырезал аристократов, но молчаливо одобряла, а аристократы одобрительно кивали. Мол: «Смотрите, а у Пола Атрейдес есть оказывается зубы, не только кисточкой по мольберту возюкать умеет».