Кореша порою прикалывались над свиньями, зверствовали по полной программе. Натурально, устраивали им Освенцим, чего только не вытворяли. Бывало, свиньи оказывались в ванне с кипятком еще до того, как их убивали током. Или живьем помещали в печь, чтобы сгорела шерсть. Сегодня я сожалею, что принимал в этом участие. Забить свинью на колбасу — это одно, но жестокости нет оправдания, даже если это делает для развлечения банда молокососов.
Человек, хоть немного поработавший на бойне, по-другому смотрит на мясо. Помню, однажды, уже после Дигбет, поехал на пикник, мы готовили стейки на гриле. С соседнего поля ко мне подошли коровы и начали обнюхивать меня, будто знали, что у меня рыло в пуху. Я почувствовал себя идиотом с этими стейками.
— Это были не ваши родственники, я здесь не при делах! — говорю им, а бурёнки не хотят уходить. Пересрали мне гриль. Это как то не по-людски, есть говядину в компании коров.
Несмотря ни на что, работа в Дигбет мне нравилась. У корешей, с которыми я работал, всегда были безбашенные идеи, и они всегда искали повод поржать. А после выполнения нормы можно было идти домой — достаточно начать с утра пораньше, чтобы в 9 или 10 часов свалить на все четыре стороны. Припоминаю, как после зарплаты в четверг мы шли прямиком в пивную. Благодаря чему я мог похвастаться своим коронным номером: подбрасывал людям в коктейли коровьи зрачки. С этой целью тырил их с бойни дюжинами. Круче всего было заприметить молоденькую и на вид впечатлительную куколку, выждать, пока она скроется в туалете, и подкинуть ей зрачок на банку с колой. По возвращении у девчонок случались припадки. Однажды, хозяин выгнал меня после того, как одна моя жертва заблевала ковер с орнаментом. Ну, я вынимаю второй бычий глаз, становлюсь на входе и вскрываю его ножом. Это вывело из строя еще двух-трех человек, а я, по понятным причинам, считал это гениальным приколом.
У бойни в Дигбет было еще одно преимущество, прямо через дорогу находился ночной клуб «Midnight City». Там крутили музыку соул, следовательно, вывалившись из паба после его закрытия, я мог танцевать в клубе до пяти утра, заряжая яйца декседрином. А оттуда направлялся прямо на бойню, что прибить еще пару коров. Так длилось до вечера воскресенья, когда я наконец-то попадал на Лодж Роуд.
Классно!
На бойне я продержался каких-то полтора года. После очистки желудков, забоя коров, потрошения внутренностей, обрезки копыт и оглушения свиней, я получил должность сборщика жира. У животного вокруг желудка есть нечто под названием сальник. Наверняка что-то в этом роде найдётся и в пузе любителя пива. Я должен был этот толстый слой жира вырезать и развесить на ночь для просушки на жердях-растяжках. Наутро все это упаковывали. Преимущественно из нее делали женскую косметику. Но перед просушкой сальник нужно было еще очистить. Там стоял чан с кипятком и трюк заключался в том, чтобы очистить жир с помощью пара, промыть и натянуть сальник на растяжках.
А коллеги по работе, как водится, прикалывались. Когда ты наклонялся над чаном, подрезали тесемки разделочного фартука и настоящий фонтан крови, говна и хер знает чего еще обделывал тебя с ног до головы. Меня вообще раздражали эти приколы, особенно докучал один тип. Ну, значит, наклоняюсь я над чаном, тот подкрадывается сзади и обрезает мне тесемки. Оборачиваюсь и, не задумываясь, бью его по башке палкой. Я себя не контролировал, чувак. Картина была не из приятных: я ударил несколько раз, пока его лицо не залило кровью. Закончилось тем, что моего обидчика отправили в больницу.
Так закончилось моя работа на бойне.
— Пошел вон и чтоб духу твоего здесь не было! — сказал шеф.
Вот так я стал Джоном-взломщиком. Просто не мог заставить себя работать на заводе. Сама мысль о Гарри и его золотых часах и двух фунтах в неделю была для меня невыносима.
И только отсидка в Винсон Грин заставила меня усвоить этот урок. Час в этом говенном месте — это уже долго, что говорить про три месяца. Сразу на входе спросил кого-то, что имел в виду вертухай, когда говорил о моих длинных волосах и душевой. Остаток недели я умолял дать мне ножницы, так не хотел выглядеть как девчонка. По утрам, в д уше, закрывал рукой яйца, а задницей подпирал стену, так меня, на фиг, застращали. А если выронил мыло, то даже не пробовал поднять его с земли. И старался не наклоняться ни на секунду.
Но я боялся не только того, что меня опустят. Там если кому-то насолил, могли и прикончить. Драки случались каждый день, а я дрался как последняя баба. Я поступил так же как в школе на Бирчфилд Роуд: заприметил в прогулочном дворике самых больших и самых отвратительных отморозков, потом кривлялся до тех пор, пока они не заржали.
Это было моим спасением.
Тюрьма изнутри выглядела такой, какой я ее себе представлял: стук закрывающихся дверей, грохот ключей, отдельные этажи для зеков разных мастей, но каждый с балконом, выходящим на главный зал. Меня держали в крыле YP для малолеток. Над нами сидели взрослые преступники, в ожидании суда или оглашения приговора. Убийцы, насильники, грабители банков — со мной чалились сливки общества какие только можно себе представить. Обалдеть, в камеру могли пронести все — пиво, сигареты, прочую хрень. Хотя самым ходовым товаром был табак, любой. Курение помогало скоротать время, злейшего врага людей за решеткой. Даже обслюнявленные бычки там стоили целое состояние.
Время проходило за нанесением татуировок. Один тип доказал мне, что можно обойтись без нормальной иглы и туши. Шариковой ручкой нарисовал мне на руке Святого (я был фанатом этого сериала, с тех пор как он появился на телевидении в 1962 году). Потом прокалывал кожу с помощью булавки, украденной в швейной мастерской, а жидкостью для очистки противней закреплял татуировку.
После Винсон Грин нанесение рисунков на моем теле приняло серийный характер. Я наколол смайлики на коленях, чтобы поднять себе настроение во время утренних заседаний на горшке.
В тюрьме я научился дробить спички. Там это дефицитный товар, кореша начали из одной спички делать четыре. Они дробили спички булавкой. Помню, подумал: «Почему эти гениальные люди еще не стали миллионерами?»
Самое яркое воспоминание о Винсон Грин у меня связано с появлением Брэдли, известного рецидивиста-педофила, он сидел в камере этажом выше. На дверях висела огромная надпись: ИНСТРУКЦИЯ 43. Это означало круглосуточную охрану, боялись расправы со стороны других зеков. Без раздумий они бы повесили его на лампе. Но вертухаи ненавидели Брэдли так же, как и осужденные. Ведь он был арестован за 17 преступлений, связанных с растлением малолетних, в том числе собственных детей. Охранники сделали все, чтобы его жизнь стала адом. Однажды я видел, как один богатырь с татуировкой змеи на лице дубасил Брэдли, а надзиратели молчали и отворачивались. Уже после первого удара у него был сломан нос. Кровь, сопли и кусочки хрящей стекали ему в рот, а он сам выл от боли.
В тюряге меня поставили на раздаче жратвы. Зеки подходили с разделенными на секции подносами, а я раскладывал в них отвратительную жидкую бурду с горошком, или другое говнище, которое было тогда в меню. Когда приближался Брэдли, дежурный вертухай говорил мне:
— Осборн! Много ему не давай!
И я ему почти ничего не давал.
Брэдли приходил в столовку под конвоем, чтобы по пути с ним ничего не случалось, но это не всегда ему помогало. Помню, после нескольких недель вынужденной голодовки, Брэдли обратился к парню, который раздавал овсянку:
— Могу ли я попросить еще немного?
Парень на раздаче только взглянул на него, потом поглубже запустил в котел тяжелый тюремный половник, размахнулся и ляпнул им Брэдли в рыло. Никогда не забуду этот звук. Хряп! Нос ещё не зажил после предыдущего нападения, снова был расквашен. Брэдли верещал, плакал, метался как загнанный пес, а вертухай поддал ему палкой под зад, и потребовал не задерживать очередь. Жесть!
После этого Брэдли отказался выходить из камеры. Но это породило проблему для надзирателей, которые, согласно внутреннему распорядку, должны были каждый вечер обыскать камеру, кроме того, по утрам параша должна быть вынесена, а полы вымыты. Когда начальник тюрьмы узнал о том, что Брэдли не хочет идти в столовую, поднялся кипеш. Я аккурат был на кухне. Вертухай подходит ко мне и к другому зеку: