Когда мы въезжаем в Нью-Йорк и доезжаем до портового управления, Чайна лавирует между прохожими и спускается в метро. У нее есть карточка. Она прикладывает ее, проходит через турникет и отдает мне, я делаю то же, что она, и вот я уже стою внутри, слушая и нюхая поезда метро, грязь, искры и миллионы людей, которые ходят здесь каждый день. Сейчас понедельник, чуть больше полудня. Я знаю только, что мне надо вернуться до завтра, чтобы увидеть вертолет Густава.
– Мы сегодня возвращаемся?
Чайна кивает:
– Я хочу только зайти к нему на часик.
– Жду не дождусь, когда ты нас познакомишь, – замечаю я.
– Тебе нельзя, – говорит она. – Нельзя с ним знакомиться.
Я смотрю на нее, и в моем взгляде написано: «Зачем ты тогда брата меня с собой?»
– Можешь сходить в музей, – отвечает Чайна и дает мне билет в музей.
Номера линий метро в цветных кружках – буквы: А, В, Д… Они похожи на варианты ответов, поэтому, пока мы ищем нужную платформу, я придумываю вопросы: «Заметят ли в школе наше отсутствие? – А(га). – То, что мы ушли с тревоги, повредит школе? Им урежут финансирование? Кого-нибудь уволят? – В(идимо). – Это что, Моцарт? – Д(а)».
Два парня – наши ровесники, может, чуть старше, – играют Симфонию Кончертанте ми-мажор, и это так круто, что я пробираюсь к их открытому чехлу от скрипку и бросаю внутрь пять долларов. Потом говорю Чайне:
– Не хочу в музей.
Она отвечает, что я могу подождать ее в веганском сок-баре около дома, где живет Шейн. Мы проходим несколько кварталов от станции метро, Чайна доводит меня до сок-бара, и я спрашиваю, не опасно ли ей вот так вот ездить к Шейну. Она протягивает мне стихотворение:
У твоего сока из кале с киви самооценка выше, чем у меня
Сок кале с киви просто входит в рот, потом выходит снизу
И делает всех радостнее на пути.
Ему плевать на шмотки и на безопасность,
Его все ценят тем, какой он есть.
– Это не ответ, – настаиваю я. – Тебе не опасно оставаться наедине с парнем?
Она отвечает, что до сих пор они только держались за руки и целовались. Она говорит, что мне не о чем волноваться. Но как за нее не волноваться? Я уже сбилась со счету, сколько раз она себя проглотила. Она просто перетекает сама в себя, с пищевода на прямую кишку, как человекообразная лавовая лампа.
Чайна покупает мне сок и поднимается в дом. Я пью сок и читаю книгу. Она о стволовых книгах, это интересно, и все же мне скучно. Я говорю себе: «Станци, ты приехала в Нью-Йорк, сидишь на одном месте и читаешь книгу. Выйди на улицу. Прекрасная погода».
Я прошу женщину за стойкой сказать моей подруге, если она вернется, чтобы подождала меня. Потом спрашиваю, есть ли поблизости что-нибудь красивое, и узнаю, что через квартал Центральный парк. Я иду туда и повторяю себе: «Станци, ты в Центральном парке. Ты в Центральном парке Нью-Йорка».
Я сажусь на скамейку и любуюсь красотами Нью-Йорка. Но скоро начинаю задаваться вопросами.
«Станци, – спрашиваю я себя, – почему ты не можешь написать стихотворение к английскому? Станци, почему ты никак не поцелуешь Густава? Станци, что с тобой?»
========== Чайна Ноулз — понедельник — грустный пищевод ==========
Грустный пищевод (это я) и ширококостная девочка в лабораторном халате входят в портовое управление, пересечение Сорок Второй улицы и Восьмой авеню, Нью-Йорк-сити. Что будет дальше, остается только гадать.
Там много полицейских в бронежилетах и с полуавтоматическими пистолетами. Они стоят кучкой у дверей. Просто стоят. Вокруг них спокойно ходят люди, спешащие на автобус, в метро, к близким людям. Я вижу полицию. Смотрю на их пистолеты. И замираю, как тогда, в школе, когда услышала собак.
Станци ведет меня по коридору к остановке автобуса, который придет через двадцать минут. Я пишу ей записку: «Спасибо. Еще раз прости, что врала про вертолет Густава.
– Ничего страшного, – говорит она. – Его не все видят, подумаешь, проблема.
– Ты правда полетишь на нем?
– Надеюсь, да.
– Ты не боишься?
– Чего тут бояться? – спрашивает она.
Я секунду размышляю, чего я бы боялась больше всего:
– Того, что он окажется ненастоящим?
– Если он ненастоящий, – замечает Станци, – он еще безопаснее настоящего.
– Резонно. Но если он все-таки настоящий, ты не боишься разбиться?
– Нет.
– Как ты можешь не бояться?
– Я верю. В Густава. В вертолет. В… какую-нибудь силу, которая всем заправляет.
– В бога?
– Во что угодно.
– Ты знаешь, куда вы полетите? – спрашиваю я.
– Нет. И мне плевать. Лишь бы никаких больше учебных тревог. Лишь бы в нашем путешествии был смысл. А у Густава он будет.
Подходит наш автобус, и очередь сдвигается с места.
– Ты его любишь? – спрашиваю я.
Станци смеется:
– Дело не в любви.
– Он правда существует? Ну, вертолет? – спрашиваю я. – Кроме тебя, никто его не видит. Лансдейл тоже врала, она не видит его даже по пятницам.
– Знаю.
– Как ты думаешь, его отец видит?
– Похоже на то, – отвечаю я.
В автобусе мы со Станци садимся рядом. Она смотрит в окно. Автобус сдает назад и выезжает из портового управления. Пока мы едем по туннелю, Станци оглядывается назад, на Нью-Йорк.
– Ну что, как Шейн? – спрашивает она. – Рада была его увидеть?
– Да.
– Сколько ему?
– Как нам. Семнадцать.
– Вы познакомились на Фейсбуке?
– Я больше так не делаю. Ну, после Айриника Брауна, – отвечаю я, надеясь, что она поймет. Или что-нибудь скажет. Хоть раз.
– А где? – только и спрашивает она.
– На сайте взаимопомощи.
– Ясно.
Она не спрашивает, на каком именно. Когда мы выезжаем из туннеля, она кидает последний взгляд на лежащий позади Нью-Йорк, а потом за окном остаются только болотистые виды Нью-Джерси и бесконечное шоссе.
Я вдруг вижу, что Станци плачет, и спрашиваю, все ли с ней в порядке.
– Да.
– Я что-то не то сказала?
– Нет.
– Тогда что случилось?
Она разворачивается ко мне:
– Ты любишь Шейна?
– Думаю, что да.
– Я плачу от радости за тебя.
– Ой, прости.
– Не извиняйся, – просит она. – Все к лучшему.
– Знаешь, я верю. В вертолет и это все, – признаюсь я.
– Отлично.
– Надеюсь, вы с Густавом сможете сбежать отсюда. Вы достойны лучшего.
– Ты тоже.
– Вы оба гении.
– Ты тоже.
Однажды Станци сказала мне, что плохие оценки не делают меня глупой. В восьмом классе она ходила со мной на алгебру и знает, что учитель меня просто ненавидел. Она знает, что именно тогда я начала общаться с другими своими подругами. Один раз она сказала мне, что среди вылетевших из старшей школы высокий процент самых умных.
Я достаю дневник и делаю запись. Станци, наверно, думаю, что я пишу про Шейна, но на самом деле там про то, каково быть одновременно очень умным и очень тупым. Накуриваться перед экзаменом по химии. Хлестать джин в туалете во время классного часа в девятом классе. Позволять новым подругам писать мое имя и номер телефона на стенах мужского туалета.
Я никогда не говорила этого ни Шейну, никому другому, но, быть может, я заслужила то, что со мной случилось. Быть может, я нарывалась на это с восьмого класса. Я на все забила, и остальные забили тоже.
========== Станци — понедельник — бесплатные мозгоправы ==========
Когда автобус подъезжает к нашей остановке, Чайна говорит:
– Прости, если из-за меня завтра будут неприятности.
Я пожимаю плечами, показывая, что они меня не волнуют.
– Что скажешь родителям? – спрашивает она.
– Скажу, что меня задолбали тревоги. Что я боюсь взорваться. Что это все меня уже доконало.